Жан Кальвин. Его жизнь и реформаторская деятельность - Берта Порозовская

Девять лет, как мы видели, продолжалась эта борьба. В продолжение девяти лет реформатор переживал состояние человека, находящегося накануне изгнания. Стоило ему только утратить большинство в совете, и – казалось – все воздвигнутое им здание рухнет. Эти постоянные мучительные ощущения выводили его из себя, вызывали у него приливы ярости, под влиянием которых он мог во время проповеди потребовать казни 700 женевских юношей, заставляли его настаивать на наказании своих личных обидчиков, придавали его печатной полемике страстный, крайне невоздержный тон. Подчас даже на этого сильного человека, не останавливавшегося ни перед какими опасностями, находили минуты полного изнеможения. “Лучше было бы для меня, – писал он в 1555 году, – быть сожженным папистами, чем беспрестанно подвергаться этой пытке. Только одно удерживает меня на этой суровой службе: надежда, что смерть скоро принесет мне избавление”. Кальвин – и этого никогда не следует забывать для верного понимания его личности – совершенно искренно видел в своих тиранических замашках лишь усердие в служении Богу. Быть снисходительным к несогласным с ним мнениям он считает себя не вправе. “Ведь и собака лает, когда нападают на моего божественного господина” – вот один из его обычных аргументов в оправдание своей нетерпимости.

Семейная жизнь Кальвина также подвергалась частым испытаниям. Иделетта родила ему троих детей, но все умирали скоро после рождения. Кальвин покорно принимал эти удары. “Бог дал, Бог взял, – писал он друзьям. – Пускай мои враги видят в этом наказание Божье; разве у меня нет тысяч детей в христианском мире?” Ко всему этому присоединилась еще долгая, изнурительная болезнь Иделетты, закончившаяся ее смертью в апреле 1549 года. Письма Кальвина обнаруживают в этом сухом, скупом на излияния человеке глубокую нежность к его умершей подруге. “Я потерял, – пишет он Вире, – кроткую спутницу моей жизни, ту, которая никогда не покинула бы меня, ни в изгнании, ни в нищете, ни даже в смерти. В течение всей своей жизни она была для меня драгоценной опорой... она никогда не думала о себе, не доставляла мне никаких хлопот. Я стараюсь по возможности сдерживать свою скорбь. Друзья помогают мне, но мы плохо успеваем. Ты знаешь нежность моего сердца, чтобы не сказать его слабость. Я сломился бы, если бы не делал над собой усилий”.

И, действительно, Кальвин мужественно боролся со всеми постигавшими его ударами. Кто увидал бы его на другой день после похорон на кафедре, в совете, ни в чем не изменившим порядку своего рабочего дня, тот мог бы подумать, что у него совершенно нет сердца. Но это обвинение в полнейшем бессердечии, так часто раздающееся из враждебного реформатору лагеря, вряд ли вполне справедливо. При всей своей сухости он не был недоступен для дружбы, и беспредельная преданность его друзей была бы совершенно необъяснима, если бы отношения к ним самого Кальвина были лишены всякой сердечности.

Трудолюбие Кальвина положительно кажется невероятным. Пробегая длинный список его сочинений, относящихся к самому тревожному периоду его жизни, нельзя не проникнуться глубоким удивлением к этому железному прилежанию, к этой неослабевающей деятельности духа, заключенного в такую хрупкую оболочку. Производительность Кальвина как писателя была бы изумительна даже в том случае, если бы он одновременно не был и дипломатом, и законодателем, и проповедником, и профессором. Мы видели уже, какую преобладающую роль он играл во всех светских и церковных делах Женевы, как наряду с самыми важными вопросами он разрабатывал мельчайшие детали городского управления. Совет ничего не предпринимает без его ведома. Частные лица также беспрестанно обращаются к нему за советами, за разрешением недоразумений. Через неделю он проповедует ежедневно, иногда даже по несколько раз в день. Три раза в неделю он читает лекции по богословию; председательствует на еженедельных собраниях консистории и конгрегации, навещает больных в качестве пастора и заведует делами благотворительности. Дома его уже ждет громадная корреспонденция из всех стран Европы: тут и дружеские послания, и жалобы, и донесения, и богословские консультации – Кальвин отвечает на все немедленно. Наступает ночь и застает его за непрерывной работой. Ему совершенно достаточно трех часов сна. Но и этот короткий отдых не всегда ему дается. Сильнейшие головные боли, лихорадки, различные болезни нередко лишают его сна, не дают ему даже подняться с постели. Но работа от этого не прекращается. Если это свободный от проповеди день, ему приносят книги, и он в кровати пишет или диктует своему секретарю. Иногда его на носилках уносят в церковь, и он прерывающимся от слабости и одышки голосом произносит свои проповеди, которые тут же записываются некоторыми слушателями. Затем, вернувшись домой, он продолжает работу, с нечеловеческой энергией побеждая страдания своего тела. В одном из писем к Фарелю (14 июня 1552 года) мы читаем описание одного из его рабочих дней: “Право, я давно уже не запомню такого тяжелого дня. Вместе с этим письмом посланец должен унести начало моего труда: 20 страниц корректуры, мои лекции, проповедь, четыре послания, примирение враждующих сторон, десять человек, ожидающих моих советов! Надеюсь, ты простишь мне, если я буду краток”.

Перечислять все труды Кальвина было бы слишком долго. Это целая библиотека, состоящая из сочинений самого разнообразного содержания: тут и комментарии ко всем почти книгам Св. Писания (особенно замечательны его комментарии к посланиям ап. Павла и к Псалмам с предисловием, заключающим в себе краткую автобиографию реформатора), пользующиеся и теперь глубоким уважением протестантской церкви, тут и полемические сочинения, и политические памфлеты, и трактаты научно-богословские. Многие из проповедей, записанных во время чтения его учениками, изданы. До трех тысяч рукописных проповедей и лекций хранится в женевской и цюрихской библиотеках. Кальвин не имел времени готовиться к ним. В храме или в академии он всегда импровизировал. Он брал какой-нибудь текст из комментируемой им книги Св. Писания и объяснял его в ясных и простых выражениях, лишенных увлекательного красноречия Лютера, но изумлявших своей глубиною. Писал он также с удивительной легкостью. По большей части он диктовал свои работы, которые почти всегда оставались в своем первоначальном виде, такими, какими вышли прямо из-под пера. Кальвин обладал необыкновенною памятью. Прерванный на середине фразы каким-нибудь неотложным делом и, по прошествии нескольких часов, вернувшись к работе, он мог продолжать ее на прерванном слове. Благодаря этой особенности ему не приходилось тратить время на то, чтобы собираться с мыслями; он редко даже нуждался в справках, так как сохранял в памяти неимоверное количество текстов.