Мальчик, дяденька и я - Денис Драгунский

С кровати я встал уже вечером. Ходил в туалет, катя за собой капельницу и чуть-чуть прикручивая ее кран, чтобы кровь из вены не полилась обратно. Так меня научил сосед.

Сосед у меня старик лет семидесяти. Он пришел на смену кардиостимулятора, поскольку эта машинка рассчитана примерно на десять лет. Потом садится батарейка, и надо всё по новой. Это был совершенно простецкий старик, по виду – рабочий или моряк, широкоплечий, с тяжелым складчатым затылком. Неразговорчивый, как и положено латышам во мнении русских.

Но иногда он по-русски бормотал что-то вроде «старость – не радость» и размышлял вслух, доведется ли ему еще раз стимулятор менять, или это уже последний раз, и что надо к сыну съездить – ну, в общем, какая-то ерунда, мелочь. Палата была трехместная. Мы там были вдвоем, но через день появился еще один человек. Ради той же процедуры. Высокий, красивый, совсем не старый силач, мускулистый и загорелый. Он заговорил со стариком по-латышски, а мне просто сказал «labdien», что значит «здрасьте». Они довольно много разговаривали с тем стариком, иногда спорили, иногда хохотали, а на меня совершенно не обращали внимания. Как будто меня не было. Я думал: вот черт, выпишут старика (а его должны были выписать буквально завтра), и как я с этим голубчиком буду общаться? Может быть, он по-русски вообще не понимает?

Но зря я беспокоился. Как только старик собрал свою сумку и вышел из палаты, красавца-силача как будто переключили. Он тут же заговорил со мной на очень чистом русском языке и вообще оказался компанейским парнем. Рассказывал, как был мотористом на рыбацком судне, как играл в волейбол за какую-то сборную, как однажды выбил себе большой палец, принимая какую-то пушечную подачу, а поскольку заменить его было некем, ему прямо в руку, в самую кисть вкололи какое-то мощное обезболивающее и снова вытолкнули на площадку. «Вот тут я понял, что такое нравы советского спорта!» – сказал он мне.

А я понял, что умирать не страшно.

Это просто сон, яркий сон без сюжета, мелькание лиц, фигур, рук. Руки мужские и женские, в перстнях и кольцах, люди бегут вдаль и тянут меня с собою, и я бегу вместе с ними, и всё уходит в сильный оранжевый, чуть зернистый, очень красивый свет-туман, который густеет, темнеет и превращается в тугую искрящуюся тьму.

Наверное, страшно, когда тебе сообщают смертельный диагноз. Когда в тебя целятся из пистолета. Меня два раза грабили на ночной улице – в Нью-Йорке и в Москве. Было страшно – а вдруг ножом ударят?

А так, уходить в оранжевый дым – нет, не страшно.

– Ну да, конечно, конечно! – закричал дяденька. – Теперь я всё понимаю! Со мной было ровно то же самое. Пятнадцать лет назад. Когда я брился и неожиданно шмякнулся вот точно так же, как ты, в ванной затылком об пол. Одна только разница, что перед этим не тошнило. Точно так же, какое-то помрачение снова наступило, когда я лежал в постели, и уже скорая приехала, и врач скорой делал мне массаж сердца, руками давил на грудь, а я ничего этого не помню. И он точно так же кричал мне: «Не уводи глаза! Смотри на меня! Смотри на меня! Кто я? – и показывал на жену и говорил: – А кто она? А как ее зовут?» Тут, наверно, у них какой-то секрет.

– Надо повысить уровень бодрствования, – сказал мальчик.

Но мы не обратили на него внимания. То есть мы поняли, что он сказал, и поняли, что он всё правильно говорит, но нам не хотелось с ним разговаривать.

– Вот, – продолжал дядя, – а мне говорили «динамическое нарушение мозгового кровообращения». И отвезли по скорой в неврологию. А там я уже вечером бегал курить на лестницу. Ну разве человек с нарушением мозгового кровообращения побежит, да еще курить? Ведь это такой спазм мозговых сосудов!

– Абсолютно точно, – сказал мальчик. – Что вы курили-то?

– Самокрутки, представь себе, – сказал дяденька.

– Козьи ножки? – спросил мальчик.

– Ты чего дурака валяешь? Какие козьи ножки, к чертям собачьим? Специальные самокрутки из табака под названием «Драм». И листочки специальной папиросной бумаги, и машинка специально для скручивания. Недешевое удовольствие, кстати, – продолжал дяденька. – Дороже, чем сигареты в киоске. Только это не мои самокрутки были. Мне-то, конечно, жена с собой сигарет не дала. Какие сигареты, когда нарушение мозгового кровообращения, без пяти минут инсульт, ты что? Это сосед меня угощал. Приятный паренек, кстати говоря, сын того самого хирурга, который Ельцину шунты ставил.

– Непростая, видать, больница была? – спросил я дядю. – Раз там такие ребята лечились?

– А то! – сказал дядя. – Вот он мне, значит, свернет такую аккуратненькую самокруточку. Он меня учил, но у меня так ловко, как у него, не выходило. Так что он мне всегда скручивал. Свернет он мне, значит, самокруточку, и мы с ним – на лестницу. Табак, кстати, классный. Крепкий, душистый. Как бы это тебе объяснить? – обратился он к мальчику. – Полновкусный. Ну а потом мне жена стала сигареты из дома носить.

Хорошее было время. В больнице курить не запрещали.

– И правильно, – сказал мальчик и заговорил как по писаному: – В отдельных клинических случаях запрет на курение может стать фатальным или как минимум вызвать более сильные расстройства, чем курение само по себе.

– Ты что, доктор? – спросил его дядя. Мальчик молчал. Дядя снова повернулся ко мне. – Так что вот, говорю я тебе, – сказал он. – Никакое это было не нарушение мозгового кровообращения. То есть нарушение, конечно, было. Кровь из мозгов ушла, но не по мозговой причине, а по сердечной. То есть сердце, сердце вдруг остановилось – вот что было. Надо мне на самом деле такую же хрень поставить, как у тебя. Да непонятно, как это я так приду и скажу: «Доктор, поставьте стимулятор». А может, не надо. Пятнадцать лет назад все-таки. Может, больше и не будет. А если и будет, то пусть уж будет как будет. Или все-таки приду. А почему я должен что-то объяснять? Мои деньги – ваша работа. Это, кстати, дорого? – спросил он у меня.

– Не очень, – сказал я, потому что не хотел вдаваться в подробности и рассказывать, как я безуспешно пытался вытрясти из страховой компании хоть малейшую компенсацию.

– Вам очень повезло, – сказал доктор Ансабергс, – потому что это очень опасно. Это называется ишемический инсульт. Опасно даже не умереть. Умереть совсем не опасно, – сказал он.

Не только не опасно, но главное, совсем не страшно, понял я. Может быть, даже приятно. Особенно когда умираешь от остановки сердца в хорошо оборудованной реанимации в небольшой европейской стране, где вдобавок все кругом говорят по-русски. Подумаешь, красивые мужские и женские руки в перстнях и кольцах ласково утаскивают тебя в густой золотистый туман.

– Умереть – ерунда, – продолжал доктор Ансабергс. – Нарядят тебя в деревянный бушлат, и никаких проблем. А если ты жить останешься после хорошего инсульта и будешь как безногая собака и ходить не можешь, и сказать не можешь, но всё понимаешь – это же хуже не придумаешь.

Он на минуточку задумался.

Разговор происходил во время окончательной отладки стимулятора. Я лежал на кушетке, а на сердце у меня лежал большой круглый магнит. Доктор смотрел на экран компьютера и выставлял режимы, предупреждая меня, что сейчас будет чуточку неприятно. Не больно, а именно чуточку неприятно. И сердце как будто помимо воли организма начинало биться то очень медленно, то очень быстро, то опять медленно, то легко и невесомо, а то тяжело и как-то гулко. А доктор Ансабергс вел со мной разговоры о музыке. Спросил меня, какие оперные певцы мне нравятся больше всего и правильно ли, по моему мнению, что оперное пение становится эстрадной забавой. Он привел в пример знаменитые выступления трех теноров, а также слух о том, что Анна Нетребко выступает вместе с Филиппом Киркоровым. Я честно сказал, что в оперном пении не очень-то разбираюсь, хотя иногда люблю послушать хорошего певца на YouTube. Впрочем, для доктора Ансабергса, мне так показалось, это тоже была скорее светская беседа. Поэтому я спросил его: «А скажите, как мне себя вести? Ну, в смысле, какие ограничения? Доктор Ансабергс посмотрел на меня внимательно и сказал: „Никаких. Хоть на лесоповал“».

Потом мы с Олей сидели на лавочках, смотрели на кошек, которых там было полным-полно, смотрели на детей, которые, сняв сандалики, подставляли свои ножки под струи маленького фонтана. Фонтан был недалеко от родильного отделения. И там всё время крутились дети с папами. Это было так мило – смотреть, как папа с пятилетним и двухлетним ребенком приходит к родильному отделению, где жена рожает ему третьего – братика или сестричку этой чудной белобрысой малышне.

Дети здесь немножко другие. Не ревут, не рыдают отчаянно и безнадежно, с воем и тоской, со злобой и яростью. Они веселые и прыгучие. Может быть, оттого, что их меньше дергают. Вот девочка играет у фонтана. Рядом папа с коляской, в которой младший братик. Кажется, они пришли проведать маму. Девочка ладошкой зажимает тонкую, бьющую вверх струю. Вода брызжет в разные стороны. Представляю себе, как я бы заорал на свою дочь: «Ноги промочишь! Платье намочишь!