Памятное - Рената Александровна Гальцева

Прежде всего, из изложения Сахарова читатель вряд ли уяснит, насколько рассчитано «Письмо вождям» на восприятие его адресатов («Сам адрес “Письма” не допускал достаточно глубокого обоснования моих предложений», «В зависимости от моего адресата я должен был снизить аргументацию всю», – замечал впоследствии Солженицын). По сравнению с другими программными выступлениями писателя в «Письме» акцентировано именно то, что может если не тронуть сердца, то хотя бы затронуть инстинкты «вождей», – предполагаемую в них память о национальном происхождении и их чувство самосохранения. Отсюда на первый план выдвинуты экологическая опасность, китайская угроза и, конечно, российское разоренье. Именно подчеркивание этих тем вызвало коррективы Сахарова без учета с его стороны специфики документа. Если Сахаров в те же времена обращался к тем же адресатам, предполагая в них некоторую долю социалистического «идеализма», то Солженицын адресуется к «крайним реалистам» (его слова), пользуясь единственным каналом связи, который в отличие от связей идейных, быть может, еще не вполне перекрыт, – общностью по природному факту рождения.

Без комментария читатель вряд ли объективно разберется и в главнейших пунктах спора. Он останется при мысли, что Солженицыну, стороннику «авторитарности», чужд избранный Сахаровым «единственный благоприятный для любой страны демократический путь развития». Здесь не худо было бы сообщить разъяснение Солженицына, который по этому поводу огорчается, что ему «приписано вместо сомнений о внезапном введении демократии в сегодняшнем СССР полное отвращение к демократии вообще». И далее аргументирует свой взгляд, ссылаясь на мнение участника сборника «Из-под глыб» М. Агурского, предупреждавшего в 1974 г. «о величайшей опасности межнациональных войн, которые затопят кровью рождение у нас демократии, если оно произойдет в отсутствие сильной власти». Короче, в «авторитаризме» писатель видит мост для мирного перехода от тоталитаризма к демократии – точка зрения, и сегодня серьезно обсуждаемая (притом – под негодующие возгласы именно «правых популистов»: см. хотя бы почту «Нашего современника», № 2, 1990).

Комментарии тем более этически необходимы, что всякий, получив возможность сопоставить с сахаровским текстом подлинные высказывания Солженицына, вероятно, по поводу многих упреков «Письму вождям» воскликнет вместе с его раскритикованным автором: «ничего подобного там нет»! «Изоляционизм»? Да нет же, отказ от агрессии, национальное самоограничение, «выбор вглубь, а не вширь», чтобы, как пишет в другом месте Солженицын, перестать «пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе», чтобы, как сдержанно объясняет он то же самое «вождям», отбросить «чуждые мировые фантастические задачи», идеологизированную тактику. «Общины добровольцев-энтузиастов… патриотов, воодушевленных национальной и религиозной идеями», получающих от государства все преимущества в первопроходческой хозяйственной деятельности? Хорош этот план или плох, но в «Письме вождям» его попросту нет; да и странно было бы видеть в Солженицыне, ценителе Столыпинской реформы, идеолога общинного землепользования. «Мечта Солженицына… оботись простейшей техникой, почти что ручным трудом», безусловная вражда к научно-техническому прогрессу? А у Солженицына, который, оказывается, верит в «динамичность» и «изобретательность» западной цивилизации, находим, напротив, угаданную им самую передовую по нынешним понятиям «экономику негигантизма, с дробной, хотя и высокой технологией», которая впрямь уже обещает на Западе выход из тупика индустриализма, а нам, по Солженицыну, открывает перспективу «инженерно украсить» осваиваемый русский Северо-Восток. Исключение страны из мировой торговли? Нет, желание видеть свою родину не в числе слаборазвитых экспортеров, вывозящих исключительно природное сырье: «У нас было бы много других хороших товаров для расплаты, если бы наша промышленность тоже не была бы построена главным образом на… идеологии». Сейчас, когда стало очевидно, что распродажа недр народ не богатила и даже нефтедоллары нам, в отличие от любого эмирата, не пошли впрок, предупреждение Солженицына о том, что не всякая «мировая торговля» благодетельна, было бы уместным примечанием к тезисам Сахарова.

Но, главное, читатель ничего не поймет в этой дискуссии 15-летней давности и в ее нынешнем разрешении, если не узнает, какой момент спора сам Солженицын считал центральным. Это – роль Идеологии, которую, по мнению Сахарова, его оппонент преувеличил и которую, по Солженицыну, преувеличить невозможно. Если бы тогда Андрей Дмитриевич согласился с автором «Письма вождям» в этом пункте, он вряд ли стал бы так настаивать на «националистической и изоляционистской направленности мыслей Солженицына» и не противопоставил бы им с такой энергией свое заявление: «Я глубоко убежден, в отличие от Солженицына, что нет ни одной важной ключевой проблемы, которая имеет решение в национальном масштабе…» (а не исключительно в мировом). Но ведь упираясь в Идеологию, утвердившуюся на нашей земле, писатель думал не только о «стране», но, может быть, прежде всего о «мире»: если «вожди» Идеологии откажутся, «весь мир от этого – только выиграет» (из «Письма вождям»). И позднее: «Вся орбита земной жизни изменится, когда произойдут изменения в советском режиме. Это сейчас – узел всей человеческой истории».

События наших дней утвердили уверенность Солженицына в том, что ключ к мировым судьбам спрятан в пределах одной отдельно взятой страны. Он взывал к властям: отдайте вашим соперникам идеологическое лидерство в коммунистическом мире, «пусть китайские вожди погордятся этим короткое время». И вот лидерство отдали как будто, отдали – и не «гордятся» ли нынче им китайские вожди на площади Небесного Спокойствия, между тем как вся Европа заодно с нами вздохнула с облегчением? Рекомендация оправдала себя. И Андрей Дмитриевич напоследок посвятил силы осуществлению именно такой перемены, борясь на депутатской трибуне против идеологической партийной монополии, за передачу власти Советам и за открытое соревнование идей (предложено еще в «Письме вождям»); в итоге он сблизился с Солженицыным и в этом главном пункте их взаимопреткновения, на практике убедившись отнюдь не в ритуальном, а в реальном значении самой идеологизированной статьи нашей Конституции – «шестой» – и выступив за ее упразднение тогда, когда это встречалось в штыки.

В связи с этим –последнее сожаление по поводу знаменской публикации. Разве можно вырывать ничем не поясненный эпизод из контекста долговременных, развивающихся отношений между двумя исключительными людьми? В 1973 г. Солженицын опубликовал свой отклик[29] на сахаровские «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968), досланный в виде частного письма автору трактата еще в 1969 г., непосредственно после его выхода. Примечательно, однако, что четыре года спустя полемика эта адресуется уже не Сахарову, который «далеко ушел в своих воззрениях, в практических предложениях», а обращена к «массивному слою образованного общества», каковой «еще коснеет» в старых мыслях. А год спустя, отвечая на ту самую критику, что представлена сегодня в «Знамени», Солженицын радуется возрастающему приближению оппонента к его позициям и говорит: «Я хочу надеяться, что еще через 6 лет область нашего