Два моих крыла - Любовь Георгиевна Заворотчева

Мое изболевшееся сердце думает о тебе, о тебе. Так много надо успеть тебе сказать. Я не знаю, когда ты все это будешь читать, дойдет ли все это до твоих повзрослевших глаз. Какими они будут? Грустными? Веселыми? Я — как струна. Напрягаюсь, пытаюсь заглянуть в то далекое, когда меня много-много лет не будет и когда ты будешь старшеклассницей. Во мне одно желание — слетать хотя бы на один миг в то бу-ду-щее, посмотреть на тебя, хоть каплей опыта помочь тебе, предостеречь от беды.

Рука моя совсем ослабла, а я еще живу, и сердце горит, оно ведь такое молодое! Если бы ко мне вернулось здоровье, если б… Все бы я отдала, чтобы вернуться к людям, к жизни. Я жила бы, Зоя, за троих, спала бы вполглаза. Мы бы с тобой много увидели, столько бы объездили, побывали бы в самых прекрасных уголках, на которые так щедра наша страна.

Я не знаю, кем ты станешь. Какую изберешь профессию. Ты у меня большая фантазерка, у тебя богатое воображение. Помнишь, ты подходила к окну и что-то шептала, шептала… Ты часто так делала перед сном. Может, ты загадывала самые главные свои желания? Я не мешала тебе и завидовала твоей фантазии. Всегда, доченька, сохраняй в себе причастность к миру сказочной реальности.

Зойка, милая, мечте своей не изменяй! Может, ты будешь лишена возможности выбрать профессию сразу, получить образование. Не ссылайся на обстоятельства. Никогда! Слышишь? Иди к своей мечте через все обстоятельства, на которые так щедра жизнь.

…Тебе никто не расскажет, какой я была, как жила. Наследственность лежит на нас ужасным бременем! Я осталась без мамы в четырнадцать лет. Потом заболела. Но меня вылечили. И все шло хорошо, правда, мне запрещали учиться. Но что бы я сэкономила, делая дело без души, без сердца? Я мечтала работать в школе. И стала педагогом. Я и сейчас, если б были силы, встала и затеяла что-то такое, от чего людям жилось бы легче, интересней, добрей. Они бы оглянулись вокруг и увидели, сколько простора над головой, какая музыка в дальних километрах, как вкусна краюха хлеба.

Иногда я, вместо того чтобы идти из школы прямо домой, заходила на железнодорожный вокзал и сидела рядом с теми, кто собирался в дальний путь. Мне казалось, я в вагоне и поезд мчит меня и всю гудящую массу людей далеко-далеко. Голос в репродукторе поддерживал во мне ощущение нарастающего расстояния…

Ты когда-нибудь встретишь слова: «Лучше ярче блеснуть да скорее сгореть, чем дымиться и медленно тлеть». Это прекрасные слова! Их можно взять эпиграфом ко всей жизни.

Ах, Зоя, Зоя! Вы с отцом совсем чужие. По духу. Ты не любишь его. И я уже ничем не могу помочь. Тем страшнее представить мне все, что будет.

Рано или поздно ты начнешь задумываться над поступками отца. Станешь искать им объяснения с беспощадностью юности. И… не найдешь. Знаешь ли ты, что отца с детства обзывали «хромтыль». Красивые, здоровые дети не давали себе труда задуматься над своей жестокостью. С детства он был одинок. Он не мог бежать играть с ними из-за костыля. Но ведь и у него было детство, свои мысли. Он ожесточался, учился не понимать и ненавидеть красивое. Рядом, на его несчастье, не было чуткого педагога, который бы вовремя заметил это и помог ему. Бабушка была неграмотная, по-своему, по-матерински жалела его. Она мне рассказывала, как закрывала глаза на то, что он мучил котят. Ведь они тоже были здоровыми, резвыми, убегали от него, прятались. Он придумывал для них казнь. И каждый раз она была разной… Так он находил выход ненависти к тем сильным, что обижали его, а он не мог им ответить их же способом. Его моральное, не физическое, а моральное уродство приобрело форму жестокого эгоизма, и он, будучи взрослым, даже не попытался избавиться от него. Я страдала от этого, уставала оправдывать его. Он всегда считал, что ему все позволено. Для него не существовало никаких авторитетов. Особенно когда он стал злоупотреблять спиртным. Нет предела человеческому долготерпению! Папа был самым трудным моим учеником!

Ты, я знаю, не будешь его оправдывать. Ты будешь его судить. Часть вины за такого отца я уношу с собой. Я оставляю тебя один на один с жизнью. Так хочется, чтобы ты шла с ней в ногу и жила долго-долго…»

Никто не говорил Зойке: во-о-он, девочка, неозначенный перекресток. Ты пошла в одну сторону, а твое детство — в другую. Они разошлись тихо и незаметно. В Зойке будто кто этаж надстроил и во все стороны напрорубал окон.

У отца неприятности по работе. Зойка догадалась по пьяному его бормотанию. «Да и как не быть неприятностям? — думает Зойка. — Утром встает — тянется к бутылке. Пьет совсем немного — так себе. Тося ворчит, отец — свое».

— Я же для аппетита, граммулечку. Вот такусенькую…

— И вчера такусенькую, и позавчера. — Тося несмело отодвигает бутылку.

— Пошла вон! — отец свирепеет, хватает бутылку. — Не бойся! Все не выпью.

— Да неприятности пойдут, — заикалась Тося.

— Кого? Меня заметят? У меня неприятности пойдут? Кто главврачу на дачу кирпич достал? А вот я! А кто ему квартиру выбелил? Ты! Ты у меня черт с мотором. Во-руки! Ты до работы охочая. Не раз и не два еще ту квартиру выбелишь. — Он опрокидывал водку в тонкогубый рот, крякал и, толкнув костыль под мышку, уходил в больницу.

Зойка представляла, как отец ковыляет по улицам, как с ним здороваются люди, и где-то уже у самой больницы хмель, словно сноп искр, бросается ему в голову, и он начинает рассказывать анекдоты встречным знакомым. Люди, наверно, понимают, отчего его веселость и разговорчивость. Зойке стыдно и страшно идти теми же улицами в школу, она пробирается задворками.

Неприятности у отца