Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Мы стояли с ним рядом; солнце било в глаза и плясало в них расплавленными огненными чертиками. Любимые наши подмосковные Сокольники, старый дом у реки, сад, заросший малиной и яблонями, зеленые луга и пашни!.. Есть ли хоть что-нибудь лучше вас на свете? Если и скажут мне, что есть, – не поверю. И сколько бы ни прожила я на свете, думаю, что вспомню этот день, даже если умирать буду совсем старенькой, обеспамятевшей и почти потерявшей рассудок… Я и сама не знаю, откуда взялось вдруг в душе в этот солнечный день предощущение близких перемен, ожидание новых свершений – только оно появилось во мне, и я совсем не испугалась его, потому что, где бы я ни была, рядом со мной, конечно же, будет Николай. И вот – странное дело! – я подняла вверх руки, закалывая рассыпавшиеся волосы, потом развела объятия широко-широко, точно хотела захватить в них все наши Сокольники, и пробормотала неожиданно для себя самой:

– Россия, которую мы потеряем…

Брат изумился и даже выронил из рук мою книгу, разводя руками в комическом недоумении:

– Ты что это, матушка? Откуда такие апокалиптические пророчества? Конечно, все непросто, война идет, революционные настроения тлеют… но, слава богу, пятнадцатый год – не пятый. Впрочем, пятого ты, наверное, не помнишь по малолетству, тебе и сравнивать не с чем…

Я смутилась, будто уличенная в чем-то постыдном.

– Это я так, случайно пришло в голову…

А сама не могла понять, откуда в моей душе вдруг появилось непонятное, но уверенное чувство скоротечности происходящего, неизбежности новой жизни и еще того, что наши судьбы с Митей непременно, наверняка разойдутся, и разойдутся уже очень и очень скоро.

– Митя! Наташа! – кричали нам уже с веранды. – Обедать, обедать!

И мы побежали с братом наперегонки, напрямик – через опушку и сад, мимо беседки и мимо покоса, мимо солнца, реки и облаков – и, запыхавшись, ворвались в дом и рухнули в кресла, хохоча и перебивая друг друга своими рассказами.

День катился потом гладким, пушистым шариком и как-то незаметно, неспешно перерос в тихий вечер. Все были добры и ласковы друг к другу, даже мы с братом оставили свои вечные подтрунивания, и мне казалось, что так, как сегодня, мы никогда еще друг друга не любили. Лиловые сумерки, окутавшие нас, еще больше смягчили лица; отец зажег в гостиной свечи, и мама села за рояль, широко распахнув все двери, чтобы нам, на веранде, слышна была музыка. Митя, как всегда, уткнулся в книгу рядом с ней, а мы с отцом встали на веранде у перил (света решили не зажигать) и, обнявшись, молча все пытались надышаться запахами цветущей липы, скошенной травы и июльских роз.

А потом вдруг, наконец, я увидела его. Он шел со стороны станции, помахивая в воздухе упругой березовой веткой, и напевал что-то вполголоса – я не сумела разобрать, что именно, потому что, подойдя и поклонившись, он враз замолчал и только смотрел, смотрел, смотрел на меня… Я думала, Николай уже не приедет сегодня – ведь было достаточно поздно, и до города ему не так просто будет теперь добраться. Но он появился и заговорил, и тишина и покой вдруг мгновенно переросли в свою противоположность – громкие восклицания, буйство эмоций, размашистые движения и нервные, но зато живые – не то, что эти наши благообразные семейные вечера! – споры.

Позднего гостя, разумеется, принялись поить чаем, и вот тогда-то, на лунной уже веранде, и состоялся тот глупый, короткий разговор, который до сих пор не дает мне покоя.

А было так. Мама потчевала Николая вареньем (только что сваренным, свежим, клубничным) и, положив себе тоже ложечку, попробовав его, недовольно сказала:

– Опять Глаша переложила сахару. Сколько можно ей говорить, право слово! Учу ее, учу – и все без толку!

– Просто у нашей кухарки свой взгляд на вещи, – философски, с чуть заметной иронией, отозвался отец, раскуривая свою трубку. – Не стоит переживать из-за этого, душенька.

И тут Николай, только что увлеченно обсуждавший что-то с Митей, как-то недобро оглянулся на маму и, сверкнув усмешкой, заметил:

– А вы попробовали бы сварить варенье сами, Елена Станиславовна. Глядишь, и учить бы никого не пришлось. Что ж, без кухарки и шагу ступить не можете?

Даже в темноте я заметила, как мучительно заалели от непонимания и смущения мамины щеки – она, конечно, не ожидала от гостя такого неожиданного выпада и не могла сообразить сразу, что бы ему ответить. Митя, само собой, сразу вспыхнул, как спичка, – как я не люблю эту его манеру бросаться на людей чуть не с кулаками! – стал требовать от Николая извинений, мама принялась как-то неловко утихомиривать брата, и я уж думала, что вечер совсем пропал. Но все спас отец – мой чудесный, мудрый, все понимающий отец! Он как-то примирительно, спокойно улыбнулся гостю и просто сказал:

– А знаете, Николай, ведь Елена Станиславовна удивительное варенье варит! Жаль, вам еще не доводилось попробовать. Такое, понимаете, настоящее – королевское, крыжовенное, самое трудное и ароматное из всех! А Глаше мы доверяем только неквалифицированную работу – вот хоть это клубничное, например…

Все засмеялись, и я громче всех. Казалось, инцидент исчерпан, накаленный воздух, не успев окончательно сгуститься над нами, рассеялся, и атмосфера вновь стала дружеской. Митя громко попросил положить и ему «неквалифицированного варенья», мама, рассеянно и ласково улыбнувшись, извинилась и вернулась в гостиную, к роялю, а отец вновь задумался над своей трубкой. Николай же потянул меня за рукав, и мы спустились по ступенькам в сад и остановились совсем недалеко от освещенного дома, там, где когда-то стояли мои детские качели и где теперь разросся дикий шиповник, который мама не позволяет вырубать вот уж много лет, как ни ворчит наш садовник.

Одурманивающе пахли густо-красные, почти черные в темноте цветы, плыла над садом мазурка Шопена, где-то в лесу ухала сова, а Николай стоял совсем рядом со мной, почти прижавшись ко мне, и едва касался губами моей головы, которую я почему-то опустила низко-низко. Смешно, право!.. Но было отчего-то и страшно, и стыдно…

– Черт, как глупо получилось, – досадливо пробормотал он. А потом прошептал еле слышно: – Я не хотел никого обидеть. – И я почувствовала, как шевелятся его губы и как разлетаются от его дыхания мои волосы.

– Я знаю, – отозвалась я. Почему-то голос мой прозвучал покорно, и я разозлилась сама на себя. Вовсе необязательно ему знать, как он мне дорог и как я его… Нет-нет, не стану писать об этом.

– У тебя чудесные родители. А брат – самовлюбленный болван.

Волна обиды за Митю поднялась в моем сердце, но я тут же простила его, потому что он сам не ведает, что говорит. Конечно, конечно же, он рано или поздно узнает Митю получше и они подружатся – не смогут не подружиться! А Николай тем временем пробормотал: «Не будем теперь об этом», взял меня за подбородок и поднял мою голову, заглянув мне прямо в глаза. Мне показалось, я сейчас потеряю сознание: он смотрел на меня так, как впервые посмотрел еще тогда, зимой, и так же, как тогда, неожиданно обхватил мои плечи руками и поцеловал.

Он целовал, и целовал, и целовал меня, и шептал мне слова, которых еще никто мне не говорил – и не посмел бы никто сказать! Все так же плыла музыка над нашими головами, и ухала сова, и на моем лице, запрокинутом кверху, дрожала расплавленная золотая луна, и колючий шиповник, к которому мне пришлось прислониться, откинувшись назад под его поцелуями, царапал сквозь платье мою спину и шею, а эта минута все не кончалась. Сколько буду жива, клянусь, я не забуду этот день, и этот вечер, и сумасшедшие от восторга глаза Николая, и его долгие поцелуи, – и больше всего (о, как странно!) острые, драгоценные, царапавшие мне кожу зеленые ветви шиповника, пахнувшие розами, любовью и вечной, радостной надеждой…

11 июля. На следующий день.

Вчера я упросила маму оставить гостя ночевать – как, в самом деле, он смог бы добраться домой из нашей богом забытой дачной глуши? А сегодня, увы, почти раскаялась в этом. То волшебство, о котором успела я ночью записать в своем дневнике, нынче утром вдруг рассеялось, пропало, и ни следа не осталось ни от моего вчерашнего настроения, ни от чудесных моих надежд. Нет, я и сейчас, после всего, что случилось сегодня, не сомневаюсь ни в правоте Николая, ни в своей любви к отцу… Но все же – за кем из них правда? И с кем из них – я?

Неприятности начались еще утром, за завтраком. День был так хорош – свежий и чистый, и я так славно выглядела в своем любимом белом платье с большим бантом, завязанным сзади. Мне хотелось понравиться Николаю, хотелось пойти с ним гулять, может быть, покататься на лодке – на реке сейчас распустились кувшинки, их желтые цветы так красивы на фоне темной воды!.. И еще, конечно же, я не могла забыть тех вчерашних минут в саду – таких жарких, острых и невозможно счастливых. Хотела ли я, чтобы они снова повторились? Нет, этого я не смогу доверить даже своему дневнику.