Агата Кристи. Свидетель обвинения - Александр Яковлевич Ливергант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Всё так неожиданно, – жалуется Агата своему издателю Уильяму Коллинзу, – но Хьюберт – очень славный молодой человек. Уверена, они будут счастливы, если только он останется жив. К сожалению, мы все в любую минуту можем взлететь на ветер. Не повезло молодым».
Как в воду глядела.
Агата тем временем делит досуг между лондонской больницей при Юниверсити-колледж, где лечит раненых, и литературой. То ли от стресса, то ли от одиночества (Макс в Каире, Розалинда с мужем в Северной Ирландии, Карло пошла работать на завод) Агата за годы войны пишет еще больше, чем раньше, хотя, быть может, и не лучше: торопится, хочет поскорей поставить точку. Книг много, а удач – одна-две и обчелся: «Тайна оторванной пряжки», «Происшествие в старом замке», «Сверкающий цианид».
В бомбоубежище не спускается, садится за машинку в кабинете на втором этаже с грелкой на коленях и подушкой, в которую прячет голову, когда от разрывов бомб дрожат стены и окна, – и до поздней ночи с каким-то остервенением колотит по клавишам. «Не наблюдают часов» не только счастливые, но и несчастные; как заметила в «Объявлено убийство» миссис Светенхэм: «У меня отсутствовало чувство времени; когда началась война, половина наших часов вообще встала, а другие спешат, отстают или вовсе не ходят, потому что мы их не заводим…» В коротких перерывах ест СКЛ – это она так называет сосиски, картошку, лук, и вяжет – отличное средство от нервов. Из алкоголя, которого терпеть не может, позволяет себе, да и то изредка, бутылку пива.
«Я так боялась, что меня прервут, мне помешают, – вспоминает Агата свою работу над романом «Пять поросят», – что в спешке, в каком-то угаре закончив первую главу, сразу же взялась за последнюю. Я настолько ясно себе представляла, как будет дальше развиваться действие, что мне не терпелось поскорей изложить последовательность событий на бумаге… Дописав роман до конца, я рухнула на кровать и проспала никак не меньше суток…»
А вот как будет развиваться действие в романе «Тайна оторванной пряжки» (1940), Агата долгое время представляла себе плохо, что видно из набросков к роману:
«Частная жизнь и публичная жизнь. Шантажист. Отличный шанс избавиться от шантажиста – это посадить его в зубоврачебное кресло. Можно, конечно, дантиста придумать, написать с себя… А если воспользоваться настоящим дантистом? Как быть тогда? Подкупить его или убить? Этот дантист – мягкотелый тип? Детективный рассказ должен дать ответ на четыре вопроса: Кто? Почему? Когда? Как?»
Пишет много, лихорадочно, по одному, а то и по два романа в год – а вот интервью по-прежнему давать категорически отказывается, чем настраивает против себя рецензентов и репортеров.
«Миссис Кристи, что ни говори, таинственная женщина, – говорится в статье «Писатель тайны, писатель-тайна», вышедшей в авторитетном филадельфийском журнале «Saturday Evening Post» в мае 1941 года. – Даже ее правовой агент и издатель мало что о ней знают. Ее рукописи поступают в издательство без всяких пояснений и комментариев, столь свойственных большинству авторов. Книги выходят в свет, они пользуются успехом, одни – большим, другие – меньшим, но об авторе нам, в сущности, ничего не известно…»
Статья вывела писательницу из себя. «Не желаю быть “женщиной-тайной”», – заявила она в письме Максу. Но ведь и душой нараспашку не желает быть тоже.
И ни под каким видом не хочет уезжать из дому. От настойчивых уговоров Эдмунда Корка и Стивена Глэнвилла переехать, пока не кончится война, в Канаду наотрез отказывается: «Мне и здесь хорошо».
Нет, плохо. В Каир к мужу – не пускают: Министерство обороны не выдает журналисткам аккредитацию на Ближний Восток. Кроме того, дают о себе знать – это у нее-то! – перебои с заработком: американцы дотошно проверяют, исправно ли миссис Агата Кристи Мэллоуэн платит налоги, и ее заокеанские гонорары заморожены до лучших времен.
«Очень удручена моим финансовым положением, – пишет она Корку. – Какой смысл писать для заработка, если я за свою писанину ничего не получаю?!»
Агата подумывает даже: не продать ли ей Гринуэй?
«Мы должны решить, – пишет она мужу, – какой дом, Уинтербрук или Гринуэй, нам за собой оставить, – оба нам не потянуть».
Лояльный Макс отвечает, что поддержит любое решение, которое примет жена. Но тут – перст судьбы! – Гринуэй, по требованию Адмиралтейства, на время передается в распоряжение американского командования. И Агата две недели – как в свое время родители в Эшфилде – освобождает комнаты, упаковывает ценные вещи, отдает их на хранение. И делится с мужем своими невзгодами:
«На что я рассчитывала? Во-первых, что американцы добьются, чтобы в доме было электричество. Не добились. И во-вторых, что теперь, может быть, удастся наконец-то расстаться со стариком-садовником Ханнафордом. Не удалось».
И своими неоднозначными, но очень нежными чувствами к любимому «Зеленому дому»:
«… Когда все ушли, я вышла из дома, села в саду с видом на реку и вообразила, что ты сидишь рядом… Дом смотрелся прекрасно: белый-белый и красивый – безмятежный и отчужденный, как всегда. Красота его отозвалась во мне острой болью. Сегодня я вдруг поняла, что, расставаясь с ним, лично я ничего не теряю, ведь, как ни странно, я не припомню, чтобы я хоть раз была в нем счастлива; мысли о нем меня утомляют… А тут еще эта война, и тебя здесь не будет до весны… Мне вспоминаются довоенные времена, ты сажаешь магнолии в саду, а я расчищаю тропинку к реке. И всё же этот дом нельзя назвать несчастливым, и я люблю его. Его не волнует, что чувствуют и думают, находясь в нем, люди, он хочет одного – быть красивым. И, мне кажется, я сделала его красивым, подчеркнула его красоту. Гринуэй всегда был скорее любовницей, чем женой! Обладать им нелегко, но какая же радость им обладать! Я сидела сегодня вечером в этом доме и думала: это самое замечательное место на свете. Такое чудесное, что дух захватывает».
Когда американцы после окончания войны покинут Гринуэй, от них останется на стене в гостиной первого этажа полотно во всю стену с изображением стоящих на рейде американских кораблей; Агата эту картину сохранила.
Отношения с Розалиндой – и это тоже не может не огорчать – остаются натянутыми. Про свою свадьбу, о чем уже говорилось, дочь сказала Агате лишь в последний момент. Про то, что беременна, сообщила вскользь, между делом, а осенью 1943 года – после долгого
