Сказка 1002-й ночи - Йозеф Рот

Письмо было только одно, трехнедельной давности и с омерзительным штемпелем Каграна.

«Досточтимый господин барон!

Для меня было чрезвычайной честью, а также сердечной радостью для моего сердца, что господин барон думали обо мне. У меня все хорошо, и сестры добры ко мне, и работаю я сейчас в швейной мастерской, где даже разрешается петь. Меня скоро выпустят, а сейчас еще октябрь. С глубоким уважением и любовью остаюсь,

Тайтингеру пришлось прочитать письмо прямо в почтовом зале, причем прочитать дважды, поскольку оно было написано на серой рыхлой бумаге, из какой сворачивают кульки; строчки оказались размытыми и пестрели большими кляксами. Письмо растрогало Тайтингера, но еще больше растрогал его сам факт того, что у него достало сил прийти на почту, получить и прочитать письмо, прочитать его даже дважды. Более же всего он был растроган предстоящей разлукой с Пиладом. В кафе «Завтраки», которое держал Тартаковер, он подкрепился селедкой и сливовицей. Барон собирался еще зайти в канцелярию, чтобы повидаться с Зеновером до его отъезда в Вену. Обедать он решил сегодня не в казино, а у Седлака, за железной дорогой. Воздух был крепок и прозрачен, как стекло, он приятно освежал сладостно-грустные чувства ротмистра. Солнце пригревало спину, он чувствовал его жар сквозь толстую тужурку. Все в мире казалось хорошим и упорядоченным. Неожиданностей больше не было и не будет. Казалось, будто вчера с Зеновером они не только обсудили все самое скверное в жизни ротмистра, но и преодолели. Чувствовал он себя приблизительно как после экзамена.

К сожалению, несчастье обрушилось на бедного Тайтингера столь безжалостно и молниеносно, что у него не хватило времени подготовиться к переходу от бодрости и веселья, с которыми он меж тем уже успел свыкнуться, к беспросветному отчаянию. Даже испугаться времени у него не хватило. В каком-то оцепенении, безмолвно и бездумно, выслушал он в канцелярии доклад Зеновера. И снова это был счетовод в унтер-офицерском звании, в военной форме; он встал по стойке «смирно», когда вошел ротмистр, у него опять был ясный дисциплинированный взгляд и своим всегдашним «служебным» голосом он сказал следующее:

— Господин ротмистр, разрешите доложить, что мною получен у господина полковника трехдневный отпуск; разрешите доложить, что завтра утром я уеду; разрешите доложить: господин полковник приказал, чтобы господин ротмистр незамедлительно доложил о себе по прибытии в канцелярию; господин полковник ждет вас!

— Вольно, — скомандовал Тайтингер. — Можете сесть, Зеновер.

Сам он уселся на письменный стол.

— Что ему, старику, надо?

В глазах у Зеновера на секунду промелькнуло выражение, имеющее отдаленное сходство со вчерашним «штатским» взглядом.

— Господин полковник очень взволнован, господин барон. Он получил сегодня заказное письмо из военного министерства, я видел это письмо на столе у штабного вахмистра. Господин барон…

И унтер-офицер Зеновер сконфуженно смолк.

— Ну, продолжайте же, — сказал Тайтингер.

Зеновер вновь вытянулся по стойке «смирно».

— Господин ротмистр, разрешите доложить: господин полковник приказал, чтобы господин ротмистр незамедлительно доложил о себе по прибытии в канцелярию!

— Это я понял, — пробормотал Тайтингер, хотя на самом деле как раз ничего не понял.

Он вышел, пересек двор. «Старик» иногда подглядывал, стоя у окна, из-за шторы. Нужно было пересечь двор уставным шагом и, опять-таки по уставу, отвечая каждому солдату, встретившемуся по дороге и отдавшему тебе честь. Может быть, говорил себе Тайтингер, он прослышал о том, что я хочу продать Пилада? Конь ему всегда нравился.

Он вошел в канцелярию. Полковник Ковак был сегодня не похож сам на себя. Маленький, тучный человек с круглым черепом, красноватым носом, седыми короткими усами и крошечными черными глазками, состоящими, казалось, из сплошных зрачков, выглядел сегодня разве что не тощим. Его коротенькие ручки, торчащие, как ни странно, из еще более коротких рукавов и непосредственно переходящие в толстые красные кулаки, почти побелели. Нос стал голубовато-бледным, поперек низкого лба, на который спускался щетинистый мыс седого бобрика, вздулась синяя жила, провозвестница еле сдерживаемой неистовой ярости. Полковник вышел из-за письменного стола, уперся руками в бока и принялся бесцеремонно глазеть на ротмистра, застывшего перед ним неподвижно, как монумент, — правда, как монумент, облаченный в яркую и пеструю форму! «Старик» не скомандовал «Вольно!», не говоря уж о том, чтобы просто сказать «Привет!», и Тайтингеру стало не по себе. Понять, что происходит, он был не в силах. Глазки полковника, брызгая искрами, шныряли вверх и вниз по всей фигуре Тайтингера. Это продолжалось, должно быть, минуту, две, три. Было так тихо, что слышалось тиканье карманных часов — его собственных и полковника.

Наконец Ковак заговорил — заговорил на удивление тихим голосом:

— Господин ротмистр, знакомы ли вы с графом В., начальником департамента в Министерстве финансов?

Тайтингер почувствовал, как онемели у него ноги, словно кто-то засунул ему ледышки за голенища сапог; коленей он сейчас не чувствовал вовсе. Трудно стоять по стойке «смирно», опираясь культями на два ледяных протеза.

— Так точно, господин полковник!

— А знакомы ли вы с неким… с неким… с неким редактором по имени Бернгард Лазик?

— Так точно, господин полковник!

— Тогда вы знаете, почему вы здесь стоите?

— Так точно, господин полковник!

— Вольно, — приказал наконец полковник.

Ротмистр выставил вперед правый сапог.

— Можете сесть! — И Ковак указал на голый деревянный стул.

— Благодарю покорно.

Но Тайтингер остался на ногах.

— Садитесь, я сказал! — гаркнул Ковак.

Тайтингер сел на стул. Полковник принялся мерить шагами кабинет, расхаживая по большому ковру. Время от времени он скрещивал руки на груди, опускал их, сжимал в кулаки, засовывал в карманы брюк, бренчал ключами в кармане, вытаскивал ключи, крутил их вокруг большого пальца, вновь прятал. Казалось, он становится при этом все тоньше, бледнее, прозрачнее и призрачнее. Первые сумерки рано угасающего ноябрьского дня уже стояли в кабинете, и только отблеск свежего снега за окном, во дворе, подливал в предвечернюю гамму белизны, ослабляя и смягчая цвета и оттенки.

— Объяснитесь же наконец, — заорал полковник. Это было и рыком, и визгом одновременно. — Объяснитесь, господин ротмистр!

— Господин полковник, — начал Тайтингер, — это та фатальная история, из-за которой меня вернули в полк.

— «Фатальная!» — на крике передразнил полковник. — Она кошмарна, она невозможна, она… — Он запнулся, но нашел нужное слово. — Она скандальна! Да, вот именно! Не фатальна, а скандальна! И это скандал! Скандал у меня! В нашем, нет, господин ротмистр, в моем девятом полку! В моем, но не в вашем! Я не потерплю, я не потерплю подобных… подобных господ у себя. Я простой фронтовой офицер, вот именно, простой фронтовой офицер! Меня никогда не выделяли. У меня нет дружков в Вене. Я не знаком с Их Превосходительствами. Это такая же истина, как то, что полковник Йозеф Мария Ковак, простой полковник, это я, а не кто-нибудь другой, — ясно вам это, господин ротмистр? Вы у меня за это поплатитесь! Вот, за подобные письма!

Полковник остановился позади письменного стола и помахал в воздухе письмом из военного министерства, зажав его в кулаке.

— Знаете, что там написано?

— Никак нет, господин полковник, — отрапортовал Тайтингер. Теперь уже у него на лбу выступил пот. Ноги в сапогах горели, но над голенищами, в коленях, по-прежнему держался холод. Сердце стучало так сильно, что толчки его, наверное, пробивались сквозь толстую материю мундира.

— Итак, слушайте, господин ротмистр! Когда вас вернули в полк, прервав исполнение вами «особых поручений», я, разумеется, знал, что вы совершили проступок. Но история не выплыла наружу и была похоронена. А, однако, теперь! Вы никак не можете оставить эти грязные постельные истории, оставить их в покое, вы… вы… и вы общаетесь с таким типом… с таким типом… с таким типом, скажу я вам, — и даете ему две тысячи гульденов, и мараетесь в его грязи, в его дерьме… да, вот именно, в дерьме… а этот тип отправляется к начальнику департамента в Министерстве финансов, графу В., и хочет денег от него тоже, утверждая, что вы уже заплатили, а господин начальник отдела, к сожалению, болен, у него, скажу я вам, паралич, уже два месяца, а госпожа графиня попадает в эти поганые книжонки, а он не может драться с вами на дуэли, да он не сделал бы этого, даже будь он здоров, и вот он пишет своему доверенному другу, господину военному министру, лично Его Превосходительству, — лично, говорю, — а я, а я!.. С тех пор, как существует наша армия… нет, я больше ничего не скажу! Я к вашим услугам, господин ротмистр!