Анархисты - Александр Иличевский

Соломин завалился в траву. Он лежал, и ему казалось, что земля потихоньку проваливается, унося его еще глубже – под атмосферный столб. Перевернув бинокль, он рассматривал кузнечиков, брызгавших с травинки на травинку, свои ступни, будто по рельсам в обратной перспективе отлетевшие на край поля…

Солнце вкатилось в лузу зенита и замерло. Сенной дух обволакивал духотою, утягивал в сон – незаметно, будто вор лодку с причала. Соломин заснул с открытыми глазами, и солнечная синкопа, обжав ему голову, безопасно потащила, помчала куда-то по воздушным кочкам.

Вдруг он услышал странный, скачущий звук, будто кто-то быстро косил траву, стремительно приближаясь.

Соломин прижался ухом к земле и тут же вскочил.

Солнечное поле, качнувшись, снова расстелилось перед ним. Громадная тишина, мерцавшая волнами стрекота, переливами птиц, трепетом их перелетов, царила над пестреющей от обилия цветов луговиной.

В этой тишине со стороны деревни на него неслась прыжками собака. Уши ее были прижаты азартом злобы.

Соломин упал ничком. Толстые лапы ударили его по спине, шершаво заерзали – и горячее дыхание впилось в затылок.

Он замер.

Собака завыла и залаяла.

Наконец она сошла с добычи и улеглась рядом.

Соломин повернулся к ней лицом. Она живо лизнула его в ухо.

Это была стройная короткошерстная легавая сука, вислоухая, пегой белой масти. Белые, ярко-рыжие и коричневые пятна покрывали ее шкуру, как латы. На груди у нее был то ли небольшой лишай, то ли потертость – как у ездовых собак от упряжи.

Он ждал, когда из деревни появится хозяин собаки. Или отзовет ее – подаст голос, посвист, или она сама отправится восвояси. Но собака сидела, шумно дыша и высовывая длинный язык, и иногда клацала зубами на шмеля, обхаживавшего стебли цикория. Соломин подумал, что там, в деревне, она что-то натворила и теперь прячется. Он протянул руку к ее носу. Она дала потрогать. Похоже было, она никуда не торопится. Соломин разглядел ее подробней, и причудливая форма пятен на ее шкуре напомнила ему карту.

Он подождал еще и не оглядываясь стал спускаться лесом обратно к стоянке. Скоро услышал за собой шорох рассекаемого папоротника – собака увязалась за ним.

Она поселилась недалеко от стоянки, под орешником, куда Соломин натаскал травы. Но общались они редко. Только на время дождя она ползком забиралась под тент, в тамбур палатки. Принадлежа к охотничьему племени, проблем с добычей она не испытывала. Рыбой собака брезговала, кашу отвергала, даже не понюхав. Не кормить же ее рафинадом?

Время от времени собака исчезала в чащобе, возвращалась, когда ей вздумается, и заваливалась на лежанку под лещиной, сыто зевая. Положив голову на лапы, она все время присматривала за Соломиным то одним, то другим глазом. А когда он дольше обычного пропадал на берегу, расставляя донки, верши, увлекшись блеснением судака на бое или разделывая крупного жереха на балык, то рано или поздно обнаруживал ее у воды.

Однажды он возился с очагом коптильни, раздувая огонь. Внезапно услышал шаги по воде, плеск, чавканье, скачки… Он вынырнул из-под завесы дыма. Собака нервничала, металась по кромке, то и дело порываясь войти в реку. Вот она напряженно застыла, в стойке потянулась на тот берег, вдруг завыла, заскулила, мотнулась – и кинулась в воду; засучила лапами и бережно понесла над поверхностью страдающую морду. «Такое красивое существо – и так жалобно плавает, по-собачьи…» – подумал Соломин.

Но она не уплыла на тот берег, как Соломин втайне надеялся. Собака сделала круг над бочагом, выскочила, вывалялась в глине, закидываясь на спину, ерзая и повизгивая. Превратившись в бесхвостого голубого волка, снова скакнула в омут. Сделала две петли и зашла на третью. Черная вода в бочаге медленно кружилась. Ему показалось, что собака не может выплыть. Он бросился в воду, но она подалась от него, завершила круг и выскочила. Соломин поспешил за ней на берег. Его обдало брызгами, и они зашипели на углях под коптильней.

Соломин иногда тешил себя мыслью, что собака выбрала его хозяином, но отчего-то она не очень-то с ним церемонилась. Не ласкалась, не обнюхивала, не укладывала на колени голову, а только неотрывно следила за ним со своей лежанки.

Никогда не отпускала его в лес одного. На первых порах он радовался ее компании, решив, что все-таки она друг, но вскоре разочаровался. В походе то и дело случалось, что собака вдруг забегала вперед и принималась прыгать, лаять, рычать, не пуская дальше. Соломин пугался и поворачивал вспять, думая, что она беспокоится о покинутой стоянке. Но собака и назад его не пускала, с еще большим упорством.

Ждать, покуда она сама куда-нибудь двинется, не имело смысла. Она садилась рядом и могла просидеть хоть до ночи. Он пробовал шаг за шагом двигаться в разных направлениях, терпеливо и последовательно, покуда не натыкался на ее пренебрежительную мину, с которой, затихнув, она пропускала его вперед, на всякий случай поводя пастью у штанины. Тогда приходилось доставать планшет, линейку и перекладывать азимут, поворачивая в обход; но вскоре этот спектакль повторялся снова. В результате если Соломин все-таки доходил до намеченной цели, то благодаря своей строгой спутнице следуя по очень странным траекториям. Напрасно он гадал, кто она ему: конвой или вожатый?

Однажды после похода на Дядино Соломину пришло в голову вывести по реперам на карте свой точный путь в обе стороны. Линия вышла похожей на меандр. Но вглядевшись пристальней, Соломин содрогнулся.

Ему вдруг показалось, что он сумел прочесть в этой линии слово, и слово это было: СТОИ.

Он повертел в руках карту. Слово СТОИ смотрело в него хотя и коряво, но отчетливо печатными знаками, наподобие тех, какими старушечьи пальцы вписывают индекс в пунктирные прямоугольники на почтовых конвертах.

Наконец стало очевидно, что собака выбрала Соломина и не хозяином, и не жертвой, а, подобно соскучившейся по своим пастушеским обязанностям, отлученной от стада овчарке, пустой овцой.

Иногда целыми днями она где-то пропадала. Смутно обеспокоенный таким непростым соседством, Соломин всякий раз надеялся, что вот теперь-то она не вернется. И сердито радовался, когда наконец слышал ночью, как она сопит и возится, обнюхивая стоянку после отлучки.

Но только тогда он смирился с Ланой, когда дал ей это имя. Он придумал такую кличку – Лана, хотя она и не отзывалась на нее. Ему казалось, что обтекаемая, стремительная, ладная форма звучания этого имени неплохо подходит красивой, сильной собаке. Кличку он дал ей скорее для успокоения: ведь невозможно долго жить бок о бок с безымянным существом, особенно если оно себе на уме. Это напоминает о том, что ты сам однажды можешь утратить имя.

Волей-неволей со временем он капитулировал перед строптивой Ланой, перестал перечить ей в выборе маршрутов. Отныне он не рвался вслед за стрелкой компаса, а, попридержав шаг, отпускал вперед собаку – следопытом, лишь изредка подправляя суммарный вектор их блужданий. Но все равно, случалось, в иных, ничем не примечательных местах Лана мешкала, вставала как вкопанная, водя носом и косясь надзором – куда ты, мол, сейчас подашься? Наконец Соломин решался, и тогда она либо сама забегала вперед, либо терпеливо, не огрызаясь, загоняла его наскоками в какую-нибудь особенно темную, сырую, едва проходимую лощину.

Таким образом, не он ее приручал, а она его наставляла. Да он и этому был рад. Но как ни старался развить отношения, с ее стороны это было пределом доверия.

Лана была иногда забавна. Например, Соломина веселило то, как она ловила бабочек. Клацала им вслед зубами – и завороженно дышала на них, оглушенных, пока они не оживали. Лана боялась грома и с приближением грозы начинала поглядывать вверх, подвывать и вдруг принималась торопливо рыть в песке яму; в нее она тщательно укладывалась, притянув зубами ивовую ветку над собой. Еще его потешало, как Лана скакала и лаяла, приветствуя сомнамбулического ежа, повадившегося к Соломину на стоянку за выпивкой. Даже после объявления «сухого закона» еж приходил – не клянчить, рыская внаглую под тентом, а просто так: полазать вокруг, посопеть под ногами, влажно потыкаться сопелкой в ладони. Лана рычала и гавкала на ежа и поддевала его лапой – жестом, очень похожим на тот, каким Соломин вынимал из золы печеную картошку.

Вообще живности вокруг Соломина было хоть отбавляй. Лось вдруг с треском в полный рост вставал из орешника. Неподалеку от стоянки косули выходили на водопой, и он мог любоваться их пугливой грациозностью, тем, как они осторожно ступали копытцами по кромке воды, как тянули за питьем шейки, как легко взлетали обратно в чащу по обрывистому склону.

На вечерней зорьке в реке появились рыскающие морды бобров. На бобровых плантациях следовало быть осторожным, чтобы не напороться на острые, сгрызенные зверьми осины. Но отыскать бобровые дома или плотины Соломину не удавалось, так что он стал полагать, что они селятся совсем не здесь, а где-то на островах, ближе к Велегожу.