Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Мы привезли дочь в Санкт-Петербург отшлифовать ее образование. Разумеется, мы не могли отправить ее сюда одну, приехали вместе. Не ожидали, что все случится так быстро… — добавил князь.

Сравнение двух претендентов на руку Саломеи показалось столь двусмысленным Максиму Максимовичу, которому теперь доподлинно была известна сущность «приличного» миллионера, что он невольно поерзал в кресле. Бедную княжну бросило из огня да в полымя, причем стараниями ее собственными и ее любящих родителей. Но кое-что другое тревожило его сейчас гораздо больше. Бесстрастный голос княгини не обманул Грушевского. Он слушал ее подробный рассказ и силился отделаться от ощущения, что вот-вот грянет буря. Он даже с опаской поглядывал на ее мужа, неужели тот не чувствует? От Ивана Карловича, разумеется, такой чувствительности ожидать не приходилось.

— Перед свадьбой княжна нанесла визит некоему чиновнику, господину Керну, — брякнул Тюрк своим ломаным, как у ворона, голосом. Ну вот, грянуло, подумалось Грушевскому.

— Что?! — вскочил князь и повел рукой, будто отыскивая темляк на сабле. Ей-богу, будь при нем оружие, он бы зарубил Тюрка, подумал Грушевский, вжавшись в свое кресло. Тюрк оставался таким же спокойным и флегматичным. Он даже головы не повернул к разъяренному мужчине, не спуская глаз с княгини. Княгиня, как раз напротив, в отличие от мужа, словно впала в кататонический ступор и не мигая смотрела в прекрасные синие глаза Тюрка, напрочь лишенные выражения.

— Она была у господина Керна?

— В его канцелярии, — подтвердил Тюрк.

— Я не думала, что Саломея знает о нем, — еще тише проговорила княгиня. Она побледнела так, что Грушевский непроизвольно подался вперед, чтобы поймать бесчувственное тело, если она упадет в обморок.

— И все же она обратилась к нему, — подтвердил Тюрк. — Для того чтобы хлопотать за Зиновия.

— Да, сыщик докладывал про арест. Но так как его отпустили довольно быстро и без последствий, я решила, что просто слишком радивый городовой не поверил в предъявленный паспорт. Значит, она была у него…

— Ей это удалось. Всем это удается, кроме нас, — проворчал Грушевский. — Кто же этот недосягаемый небожитель?

— Я могу помочь вам, господа, — она решительно повернулась к мужу и приказала: — Перо, друг мой, подай мне перо и бумагу. По первому браку моя фамилия Керн, Борис Георгиевич был моим мужем.

Глава 19

— Вот, — она протянула записку Тюрку. — Надеюсь, это поможет. Потрудитесь держать меня в курсе о ходе дела, прошу вас.

— Непременно, — обещал Грушевский.

— По мере возможности, — пробормотал Тюрк, раскрывая записку и углубляясь в изучение почерка, по своей обычной привычке.

— Я замечу, мой друг… — начал обиженно князь.

— Что? — повернулась к нему жена и с вызовом уставилась прямо в его лицо. — Разве ты не обещал беречь меня и детей? Что ты можешь теперь от меня требовать?

— Н-но, друг мой, ты не справедлива ко мне…

— Справедливость?! — вспыхнула княгиня. — О какой справедливости ты говоришь? У меня отняли мою дочь. На этот раз я хочу все узнать. В этот раз меня не обманут! Она сейчас лежит где-то там одна, у чужих незнакомых людей! Я ее даже похоронить не могу! Где эта справедливость?! Покажи мне ее, я хочу ее видеть!

«Ну, поехало!» — вскочил с места Грушевский, обводя комнату лихорадочным взором в поисках графина с водой. Князь попытался успокоить жену, взял ее за руки, но она вырвала их, словно умирающая птица взмахнула крыльями. В комнату вбежал давешний дядюшка, выпрыгнув, словно черт из табакерки. Он бросился в ноги княгине, заливаясь слезами.

— Матушка, княгинюшка, — лепетал он, цепляясь за подол ее платья и не давая ей выбежать вон из комнаты или довести себя до опасного припадка. — Пожалей хоть меня, не казни несчастного. Пожалей деток, Марусеньку, Яссе… Матушка, не оставляй нас!..

Он так громко плакал, его смешное личико, сморщенное как печеное яблоко, с такой доверчивостью поднималось к взволнованной женщине, что невозможно было остаться равнодушной. Он схватил также и руку князя, притянул к княгине и соединил их руки. Еще минута, и супруги обнялись, поливая друг друга горячими слезами. Слезы облегчили страдания, залили пожар истерики и лишили княгиню сил, необходимых для серьезного нервного приступа. Грушевский накапал успокаивающего средства, стоявшего в склянке рядом с графином, видимо, специально для такого случая. А затем они с Тюрком вышли, осторожно прикрыв за собой двери в комнату, роскошь которой лишь подчеркивала страдания людей, оставшихся в ней.

— Заметили? — спросил Тюрк Грушевского, дождавшись, когда компаньон расположился в салоне «роллс-ройса».

— Да, конечно, — кивнул Максим Максимович, находясь все еще под впечатлением тяжелой сцены. — Настоящий домашний ангел. Он мне напоминает Суворова, каким его изображают в исторических иллюстрациях… портрет Джорджа Доу, например!

— Я имел в виду рассказ княгини о Зиновии.

— Его отпустили. А Ольга Николаевна считала, что он до сих пор под арестом.

— Да нет же, — отрицательно еле качнул головой Тюрк. Он вообще мало двигался. А если припекало, то делался похожим на плоскую куклу из театра теней. Иногда Грушевский представлял, что ночью, вместо того чтобы ложиться в кровать, как все нормальные люди, Иван Карлович складывается наподобие перочинного ножа и залезает в карман своего выглаженного английского сюртука. — Типография.

— Что типография? — непонимающе помотал головой Грушевский, отделываясь от странной фантазии и видения плоской фигуры Тюрка.

— Отец Зиновия и Якова владеет типографией.

— И что из этого? Да говорите вы уже человеческим языком, — взмолился, наконец, Максим Максимович. — Бога ради, не мучьте меня, Иван Карлович!

— Прозвища «Карателей». Хмурый, Бабушка…

— Типограф! — так и хлопнул себя по лбу Максим Максимович. В голове завертелась карусель предположений, на которой, как детишки на лаковых лошадках, скакали версии одна румянее другой. — Тут вырисовывается явная связь с нашим Зиновием! Вот тебе и неудавшийся артист!

— Или с Яковом, — добавил Тюрк еще одного карапуза на карусель.

— Ну, Иван Карлович, какой вы приметливый! — восхитился Максим Максимович. — Зоркий орел!

— Орел — птица.

— Именно!

— Я человек, — пожал плечами Тюрк.

— Да будет вам, Иван Карлович! — возмутился Грушевский. — Добро вам дурачка из себя разыгрывать, когда сами во стократ умнее многих других. Ну, зачем вам этот спектакль, давно хотел у вас спросить?!

— Я не могу управлять мнением о себе, — равнодушно пожал плечами Тюрк. — Была еще одна вещь. Она сказала, что «на этот раз» ее не обманут.

— Это все расшатанные нервы, — отмахнулся Грушевский. — Виданное ли дело, потерять дочь-красавицу в осьмнадцать лет. Перед самой свадьбой. Да еще чувствовать себя виноватой. Жениха-то родители нашли. Однако княгиня — та еще шарада. Удивительная женщина. И вы знаете, если начинать психологические опыты, то можно обратить внимание на сходство княжны с родителями. Судя по портрету, внешностью она пошла в отца, а вот нравом в матушку, не иначе. Тоже весьма решительная была особа. И себе на уме. Узнала как-то про маменькино прошлое, не постеснялась употребить его в пользу своего возлюбленного. И все тайком. Умудрилась же побывать и в кабаке озерковском, и в правительственной канцелярии, закрытой для простых смертных, и в ночной вылазке перед венчанием! В мое время не было таких смелых барышень. Уж не говорю о моей милой боязливой Пульхерии Ивановне, вот кто крестился на любую тень от плетня. — Грушевский грустно улыбнулся, отчего-то вспомнив, как весело чирикали воробышки, когда он по обычаю раскрошил пасхальное яйцо на могиле супруги в прошлую Пасху.

В этот момент они подкатили к парадной роскошного дома на Английской набережной, в котором и находилась канцелярия высокого сановника. От одного вида усатого швейцара в золотых позументах и медалях у всякого простого смертного должна была испариться малейшая охота зайти внутрь. Они, конечно, подкатили не на простом лихаче, а на «Серебряном призраке», но, видимо, для строгого швейцара важны были только гербы. Причем желательно с двуглавым орлом[9]. Как и боялся Грушевский, дальше вестибюля перед парадной мраморной лестницей их не пустили. Сначала, недоверчиво покосившись на письмо от княгини, швейцар основательно подумал и пообещал передать просьбу об аудиенции секретарю. «Но маловероятно-с», — покачал он головой. И, действительно, прошло пятнадцать минут, двадцать… Швейцар в фуражке с золотым околышем развел руками, я, мол, предупреждал. Наконец спустился чиновник, скользким взглядом бегло глянул на просителей. Не то что Грушевский в его стареньком сюртуке, но и с иголочки одетый Тюрк мало его впечатлил. Тут на улице раздались голоса, и вовремя опомнившийся швейцар открыл стеклянные двери перед высоким пожилым господином в придворном вицмундире. Он отчитывал молодого офицера, который следовал за ним.