Траурный марш по селенью Ранкас - Мануэль Скорса

– Что делать, генерал?

Сукре от усталости стал меньше ростом.

– Бой надо вызвать непременно, – пробормотал Боливар. – На каком расстоянии от нас пехота?

– В двух лигах, генерал. – Мундир Лары был скрыт темным пончо пыли.

–. Гусарские полки в атаку! – приказал Боливар.

Лара передал приказ. Адъютанты помчались вскачь, и Боливар увидел из прикрытия, как распахивается веер кавалерии, медленно заполняя пампу. В трех километрах от него остановилось облако пыли – люди Рейеса. Кони Кантерака повернули. Полторы тысячи гусаров накрыли пампу павлиньим хвостом смерти. Хвалясь красотою боевого строя, они прошли триста метров рысью, дали шпоры, и пампу прорезали молнии копий и копыт.

– В чем дело? – спросил Боливар бледнея. – Почему медлит наша кавалерия?

Но Гильермо Мясник не побледнел. Он брезгливо глядел на равнину, по которой двигались солдаты. Они еле ползли, но он отнесся к этому как истинный мудрец и, опершись на джип, затянулся сигарой.

Мы не прочь приволочиться,Пьем, танцуем и поем.А придется порезвиться —Всех на свете перебьем, —

замурлыкал он, с нежностью вспоминая Карамандуку, короля вальса и веселья, создавшего бессмертные строки сорок лет назад, тоже в походе, когда республиканская гвардия шла под его началом на расправу с рабочими Уачоса, которым понадобился восьмичасовой день.

Гвардейцы республики, плохие солдаты, тащились еле-еле.

Дай напитьсяМне, сестрица.

Майор Боденако напевал. Военные любят музыку. Наша страна воевала одиннадцать раз. Из-за скалы вынырнул Фортунато. На нем были забрызганные грязью штаны и грязная рубаха в клетку. В 1827 году мы победили Боливию, и побежденные оплатили переход через Титикаку.

Хоть умри,Не дам напиться, —

напевал Гильермо уже часа два с липшим, когда Фортунато соскочил с грузовика под названием: «Какой ни на есть, а девчонка твоя со мной!» В 1828 году Колумбия победила нас; генерал, который позже стал президентом, предал другого генерала. Фортунато отсидел срок в Уакато за непочтение к властям. В 1838 году Боливия победила нас. Чтобы не кормить Фортунато лишний день, его выпустили загодя, вечером. В 1837 году мы победили чилийцев, но торжественно выпустили из окружения их войско, Фортунато попросил разрешенья поспать полночи под грузовиком, который выходил в три часа в Серро-де-Паско. В 1839 году Чили победила нас, и вполне естественно, что изсреды победителей вышли наши президенты Кастилья и Виванко. Фортунато прибыл в Серрок восьми утра. Ему очень хотелось помой, но его соблазнил аромат мясного супа, который варили на площади в маленькой, лавочке. У него оставалось три монетки.

Мы не прочь приволочиться,Пьем, танцуем и поем, —

напевал Карамандука, срезая первым залпом колонну белых рубах.

– Супчику налейте, пожалуйста! – г попросил Фортунато.

Лавочница – женщина с необъятным задом – вглядывалась в дорогу.

– Что там, красавица? – спросил Фортунато поласковей, чтобы ему скорее налили супу.

Из-за поворота вынырнул первый грузовик. В 1841 году Боливия снова победила нас – кто-то выстрелил в спину президенту Гамарре в самый разгар битвы при Ингави. Грузовики, набитые солдатами, медленно катили по дороге. Толпа на площади примолкла и поредела.

– Ранкас выселяют, – тихо сказал один из супоедов, и Фортунато подавился. Говорившего он знал – тот был из Хунинской общины.

– Выселяют их, – повторил человек.

Горячий суп застрял у Фортунато в горле. В 1859 году мы победили без единого выстрела. По соглашению Эквадору полагалось оплатить переход через Гуаякиль, но почему-то деньги, провиант и обмундирование дали мы. Горячий суп не шел в горло. Фортунато дрожащей рукой протянул свои монеты, направился к остановке и через пять минут вскочил в грузовик, сбавивший на подъеме скорость. Однако, пропыхтевши километр-другой, грузовик этот («Я тоже был последней моделью») остановился, ибо на пути стояли жандармы с винтовками наперевес. В 1879 году победили нас, и лишь факел «Уаскара» освещает эту войну. «Я тоже модель» стал в очередь, а Фортунато выскочил побыстрей, пока водитель не заметил. Жандармы проверяли документы. Да и как победишь, если новый президент, генерал Иглесиас, получил от самих чилийцев и оружие, и обмундирование? Фортунато увидел нескольких шахтеров в желтых шлемах и узнал одного из них – он был из общины Ондорес.

– Тиш-ш… – прошипел он.

– Что, Жаба дорогая?

Старик поднял брови и поднес палец к губам.

– Тс-с…

– Да что с тобой?

– Слушай, сегодня Ранкас выселяют. Я должен туда попасть. Дай-ка мне касочку!

– А я как пройду?

– У тебя есть удостоверение. Дай каску, а?

– Ладно, дам.

Он миновал контроль вместе с шахтерами. Жандармы свирепствовали. В тоске и отчаянье пораженья военачальники писали: «Пришлите побольше веревок, ожидается много добровольцев». Фортунато миновал контроль, прошел триста метров и припустил рысью. Пампа сверкала. В 1930-м Колумбия победила нас. Горькие предчувствия, вывалив язык, бежали к Селенью. За одиннадцать лет (1900–1911) в Путумайо добыли 4000 тонн каучука, погибло же всего 30 000 человек. Цена хорошая: семь жизней за тонну. Он знал и помнил здесь каждый кустик, каждый камень. В 1941-м мы победили Эквадор – три парашютиста взяли Пуэрто-Боливар. Фортунато бежал. Восемь раз проиграли мы войну чужеземцам, зато сколько раз победили своих! В необъявленной войне с индейцем Атуспарией победили мы (1000 убитых). В хрониках этой цифры нет, зато в испанском конфликте 1866 года числится шестьдесят убитых. В 1924 году 3-й пехотный полк без всякой помощи победил индейцев Уанкане (4000 убитых) – и два острова, Танкиле и Соль, осели на полметра под тяжестью трупов. В этой пампе, где так редко радует солнце, Фортунато родился, рос, любил, работал, жил. А теперь он бежал. В 1924 году капитан Саласар запер и сжег живьем триста жителей Чаулана. Вдали сверкнули кровли селенья. В страшном 1932-м в Трухильо убили пятерых офицеров, а расстреляли за это тысячу человек. Побеждали мы и при Мануэле Прадо: 1956 – Янакото (3 убитых); 1957 – Чин-Чин и Токепала (9 убитых); 1958 – Чепен, Атакоча и Куско (9 убитых); 1959 – Касагранде, Калипуи и Чимботе (7 убитых). Наконец, за несколько месяцев I960 года – Парамонга, Пильяо, Тинго-Мария (16 убитых).

В этом славном городишкеЛишь о нас и говорят.Хорошо идут делишкиУ распутников-ребят, —

пел красивым голосом сам Карамандука за сорок дет до того, как мясник Гильермо умиленно напевал его песню, а полк тем временем успешно перемалывал бастующих рабочих. Фортунато вспомнил имена своих овец – Пушинка, Перышко, Розочка, Ягодка, Чернушка, Кокетка, Флажок, Клевер, Лентяй, Плут, Фортунато – и чуть не заплакал…

Гильермо, прозванный Мясником, увидел на горизонте четкие очертаньяРанкаса.

А придется порезвиться —Всех на свете перебьем.

Глава тридцать третья,

повествующая о причинах, побудивших храбреца Чакона переодеться женщиной

Когда Арутинго Вулканический Зад хочет особенно унизить Янакочу, он вопрошает: «Кто у вас самый храбрый? Чакон?» Люди, чуя недоброе, пытаются увильнуть от ответа, но, ударив кулаком по стойке, он орет: «Верно я говорю?» – «Верно, дон Эрмихио». И тут он, хлебнув еще раз, громко хохочет: «Чего ж он тогда оделся женщиной?» Крыть нечем – женщиной он оделся. Однажды дождливой ночью Сульписия дала ему юбку, шаль и шляпу. У нее у самой было одно платье, и Чакону пришлось надеть ее юбку, а шляпу и шаль – какой-то вдовы. Это верно, но верно и то, что судья несколько месяцев не выходил из дому. Любитель прогулок по площади и размышлений на балконе внезапно разуверился в радостях мира и ушел в затвор. Гулять он перестал. Нотабли обрастали бородой, поджидая его на углу. Судья, утративший вкус к передвиженью, лишил сограждан лицезрения Черного Костюма. Суд лопался от нерешенных дел, и для дона Сесара наступило золотое время. Миролюбивый секретарь каждое утро являлся к судье с кипой бумаг и входил в дверь, у которой дежурили толпы угрюмых людей, а через час выходил из нее с кипой приговоров. На обратном пути его осаждали родные осужденных. «Как там мой муж, дон Сесар?» – «Выходит». – «Как дон Поликарпо?» – «Выйдет в конце месяца». Судья болел душой за род человеческий. Он мрачно и молча бродил по коридорам, сдвигая шляпу то вправо, то влево, а тяжелая некогда рука прощала, вникала и миловала, словно он, не искавший радостей дружбы, обернулся к ним наконец. На улицу же он не выходил. Однако народ еще долго не решался показаться на площади в предзакатные часы его прогулок. Лишь некая очумевшая от счастья: парочка два дня подряд прошлась по площади в шесть часов. Ни жандармы, ни лавочники не посмели вмешаться. «Почему судья не выходит?» – удивлялись коммивояжеры. «Занимается…» – с неохотой отвечали им торговцы. Чем же он занимался? Вникал в тайны вселенной? Блуждал но лабиринтам сокровенных знаний, по тропкам ведовства? Весь день из его дверей выходили люди и возвращались с покупками или подарками. Они несли мясо, кур, консервы, водку; книг вроде не было. Да и где их возьмешь? В Янауанке нет книготорговцев, и купить можно только ежегодный альманах. «Он колдует, – под секретом сообщал Ремихио. – А носят ему сов, я сам видел».