Путевые знаки - Владимир Березин

Посёлок, в который мы въехали, был пуст, и пуст давно. Надежд на то, что тут останется какой-нибудь неразграбленный магазин, было мало. Но мы всё же зашли в один.

Это оказался магазин промтоваров. В первом зале лежал стопками кузнецовский, ныне фабрики «Восстание», фарфор, который, видимо, хотел украсть какой-то сумасшедший. Хотел, да видать, кончилось время его сумасшедшей жизни.

В другом помещении похозяйничал какой-то зверь. Посреди зала были раскиданы показавшиеся мне огромными стиральные машины. Некоторые из них открыли люки в никуда, и из этих прозрачных люков отчего-то торчала солома и рваные тряпки.

Я присел на корточки перед одной такой машиной и понял, в чём дело. Внутри, как в скворечнике, лежала кладка больших, похожих на куриные, яиц. Только курицы не несут яйца такого размера примерно сантиметров десяти в диаметре. Что это за яйца, было совершенно непонятно.

Но что ещё интереснее, каждое из яиц было аккуратно пробито. Я представил себе зверя, что приходит тайком к чужим яйцам и длинным хоботком высасывает содержимое будто русский муравьед. Русский муравьед — этого мне ещё не хватало. Владимир Павлович пошёл смотреть на ножи и обнаружил, что весь скобяной товар пришёл в негодность.

— Настоящее китайское качество, — разочарованно вздохнул он.

Тогда, чтобы не уходить с пустыми руками, он прибрал маленький пластмассовый фонарик-жужелицу на ручной тяге.

Мы побродили ещё, прибарахлились за счёт наименее истлевшей одежды, кстати, всё того же китайского производства, и вышли вон. Тут подоспели и наши оранжевые братья. Они уже тащили на себе какие-то тюки. Молодцы ребята, восточная мудрость дело хорошее! Но вот то, что у них в руках были дозиметры, я категорически одобрил. Мудрость чудесно дополняется циферками, особенно когда они на экране полезного прибора. Я перевёл взгляд в сторону и тут-то увидел Одноглазого. В тот момент, правда, я не знал, что он Одноглазый. В дальнем конце улицы стоял человек, а рядом с ним точно такой же мотоцикл, что у нас. Человек радостно махал руками и чуть не подпрыгивал. Когда мы подъехали, то обнаружили, что человек был страшноватый один глаз у него зарос складчатой волосатой кожей. Но в остальном лицо его было добродушно, да и сам он толстый, даже какой-то круглый, вызывал скорее смех, чем тревогу. Мотоцикл действительно был точно такой же, как и у нас, только наш был хоть и траченный временем, но новенький, а у Одноглазого он явно был в строю все двадцать лет. Одноглазый суетился вокруг нас, обнимал буддистов, веселился, а мне больше всего понравилось, что у него нет с собой оружия. Значит, абориген, похожий на большого добродушного охотника из сказки про Красную Шапочку, не на охоте, по крайней мере, не ищет двуногую дичь и опасности не представляет. Потом я понял, что ошибся, в коляске мотоцикла на видном месте лежало старенькое охотничье ружьё. Значит, всё-таки охотник. Оказалось, что Одноглазый живёт в старом военном бункере на окраине посёлка. Он посадил к себе двух буддистов, мы взяли одного, а остальные, сгибаясь под грузом тюков, пошли обратно к поезду. Мотоциклы весело трещали, а ехать по дороге пришлось даже больше, чем я ожидал. Наконец у поворота, совсем уже в пустынном месте, обнаружился беленький домик, похожий на будку путевого обходчика. Только вот путей никаких вокруг не было.

Мы спешились и пошли в домик. Внутри было пусто и всё говорило о том, что никто там не живёт. Стол, стулья, какая-то доска объявлений на стене, где сиротливо висела выцветшая бумажка с инструкцией пожарной безопасности.

Но всё объяснялось просто: Одноглазый распахнул дверь сначала показавшуюся мне дверью шкафа, и мы попали в коридор, крашенный зелёной масляной краской.

Спустившись по лесенке, мы упёрлись в серую гермодверь с типичными трафаретными надписями типа: «Внимание! Пост!» и чем-то в том же духе. Дверь отворилась, и Одноглазый обернулся.

— А вот с оружием сюда нельзя, — сказал печально хозяин бункера. — Тут у меня рамочка.

— Как это нельзя?

— Да можно, конечно, но только всё время будет выть сирена, я её двадцать лет отключить не могу.

И он показал на своё ружьё, которое сам уже повесил при входе на крюк. Оказалось, что рамочка, а вернее выступ в коридоре, торчавший из стены и потолка сантиметров на пять, реагирует на всё оружие, и если его пронести внутрь, то без конца будет выть сигнализация. Чтобы не быть голословным, Одноглазый это тут же продемонстрировал. Выло и мигало действительно противно, а как отключить всю эту иллюминацию, Одноглазый не знал.

— Я человек простой, невоенный, — только-то и повторял он.

Буддисты закивали головами, и даже Владимир Павлович, посмурнев, развёл руками. Ему всё это очень не нравилось, но деваться было некуда.

С другой стороны, мы тут были в гостях, да и не так давно в Питере мы тоже сдавали оружие на хранение военным медикам, и ничего страшного из этого не вышло. А что у военных тогда был численный перевес, куда больший, чем нас сейчас над этим хозяином, я и не говорю.

Внутри, за рамочкой, обнаружились две обычные комнаты, за которыми оказался маленький зал, напоминавший обычную столовую. Только сразу стало понятно, что ко всему этому приложили руку военные. Что-то было неуловимо общее во всех этих бункерах и убежищах, в какой бы точке страны они ни находились и в какое бы время ни строились. Я понял, что тут необычного: длинный стол с металлической столешницей и множество стульев. Это действительно совершенно не похоже на частный дом. Куда-то вниз из этой столовой вела широкая лестница уже со всеми полагавшимися плакатами и цифрами на стене, нанесёнными масляной краской. Оказалось, что Одноглазый только что съездил на охоту.

— Тут дело такое, — объяснил он. — Можно бить только молодняк, иначе года через два зверьё набирает дозу. А так ничего, всё прекрасно. Да и мясо нежное, вкусное. Мяконькое, — добавил он и причмокнул.

Я не мог понять, нравится или нет мне этот человек. С одной стороны, вот он живёт один, можно ведь свихнуться. А с другой стороны, всем нам давно можно было свихнуться. Хозяин метал на стол странного вида горшки, кастрюли и при этом витийствовал. Я уже не первый раз в жизни встречал людей, которые по тем или иным причинам жили уединённо, и знал эту черту, особого типа болтливость. Человек, остававшийся в одиночестве лет двадцать, был молчалив, он привыкал молчать или говорить сам с собой. А вот человек, не видевший людей год или несколько месяцев, становился ужасно болтлив. Оттого я поверил, что наш хозяин живёт здесь один, по крайней мере, последнее время.

— И вот дорогие мои, прекрасные мои обретённые друзья, не познавшие вкуса нового времени люди, — трещал Одноглазый. — Вы спросите, начав со мной разговор о тайне мироздания, спросите, правда, в иной плоскости: откуда сие великолепие? Начнёте возмущаться, разве можно, дескать, так мешать несовместное? Капусту, корицу, баклажаны? И откуда только силы берутся у меня это вырастить и собрать? Нет ли тут опасного яда в этой мясистой овощной плоти? На помощь мне приходит поэтика, ведь меня спрашивают о сокровенных силах! Спрашивается, откуда я силы для капусты и баклажанов беру? Это хороший вопрос, правильный. Своевременный, можно сказать, вопрос. Силы у нас, вестимо, берутся из корней. Надо время от времени припадать к корням. Тогда сила народная, несокрушимая, как сказал великий поэт, через корни поднимется в нас. Ну и дальше прибудут силы неисчислимые, и удастся нам песенка, молвим мы, как Гриша некрасовский, прыгая. Но тут меня попросят дать несколько консультаций по практическому применению. Типа, где ж они, те корни, и под каким же углом к ним припадают? О, отвечу я, сия Тайна велика есть! Всё смешалось в нашем мире после жуткой Катастрофы, всё перемешалось и перепуталось, нет нам спасения и утеряны координаты корней. А корни ищут сердцем. У нас вообще всё делают сердцем, а не пальцем, скажем так. Вот подойдёшь к добру молодцу, скажешь ему: «Не сердцем ли ты сделан?». Улыбнётся добрый молодец и тебе дорогу покажет. А вот спросишь его, не пальцем ли он сделан?… Ничего хорошего не выйдет из разговора. Может, и припадёшь к корням в результате, да не к тем припадёшь, не к тем! Не так припадёшь, да и вся сила из тебя выйдет. Оттого я и проникся к вам благорасположением, прикипел всей душой, как только увидел на этой полевой философской дороге.

Одноглазый расставил на столе кастрюли и тарелки в одному ему ведомом порядке и продолжил:

— Мне-то скажут, что ковырнёшь, мол, поглубже в тех корнях пальцем… Потом смотришь, вот и добрый молодец сделался. Скажут, что сердце… Что сердце мышца, скажут, мышца, и больше ничего. А я отвечу, что нет, для создания доброго молодца не это нужно. Надобны для этого любовь и в человецех благоволение. А ковыряясь без толку в корнях, только выпачкаешься и смутишься, смуту в сердце внесёшь. Мышцей доброго молодца не сделаешь! Сделаешь его особыми телами, что в пещерах живут да оттого так и прозываются пещеристыми телами. А как делать сие, так это есть ещё Большая Тайна. Потому-то эта Тайна и прозвана Экзогично-Терричной, что непроста, и не на всякой терричности произрастает! Не по всякой пещере вьёт свои корни, не всякое яйцо сносит в кладку, не всякое семя своей тайной скорлупой хранит-оберегает. А уж какое сохранит, из того родится тайна мироздания! Да так, что вернётся всё, проснутся мёртвые мировые лидеры, ожившая старушка вылезет из своего бомбоубежища и, бодро стуча палочкой, перейдёт дорогу. Всё золото мира будет найдено и получит обратно свою цену. И также очнутся дети в песочницах, засыпанных радиоактивным пеплом…