Воспитание чувств: бета версия - Елена Колина

Роман сказал:

– Я в пятом классе на уроке труда выточил из фанеры самострел, знаешь зачем? Чтобы не бояться шоблу со Щербака. Скотина будет учиться в моей школе на Графском, знаешь зачем? Он должен быть крепче. Должен уметь дать в… такому… должен научиться сам… а не чтобы его…

В общем, если перевести Романа на нормальный язык: Щербак – это Щербаков переулок, по соседству с Графским, Скотине нужно уметь взаимодействовать с разными людьми, уметь бороться за свою жизнь.

Роман считает: успешные люди вырастают в обычной школе, где есть разные люди, а не в элитной. То, что дети разделены на богатых и бедных, плохо для богатых: из них вырастут слабаки, которые просрут папашино богатство, и вообще… они не для жизни.

– Но все хотят, чтобы их дети учились в элитной школе…

– Все – дураки. …К тому же в элитных школах лучше учат.

– Разве плохо, что лучше учат?

– Ну да. Плохо. Школа вообще вредна, растит неудачников. В школе ведь как: за неверный ответ двойка, за ошибку двойка, человек потом будет бояться действовать, чтобы не сделать ошибку. Только у школьной задачи есть ответ «верно» или «неверно», а в жизни у любой задачи много решений. Ты лучше учись сам… Где?.. Ну, где, где… где хочешь. Сиди и размышляй в тишине.

– А почему тогда вы наняли для Алисы Энен, чтобы Алиса стала интеллигентным человеком? Почему Алиса учится в частной школе?

– Алиса?.. А зачем ей размышлять в тишине? Из нее все равно ничего не получится. Она толстая. В частной школе с ней просто не дружат, а в обычной ее сожрут… ха-ха, в переносном, конечно, смысле.

Все-таки Роман очень интересный человек. В его мировоззрении центральное место занимает идея, что все дураки. Но можно ли научиться думать, что все дураки? Мне кажется, это врожденное.

А самострел для шоблы – может быть, для него это как раз и было размышлять в тишине?

Как это было

Как все это рассказать?

У Романа и Жанны были гости. Знакомые Романа. Трое мужчин. Они сидели не с нами, а в одной из комнат. Пили и разговаривали. А мы, как всегда, по диванам, и Скотина с нами.

Скотина принес из Кучи все, что осталось от наших соседей. То есть нет, это звучит как будто он принес останки наших соседей. Скотина принес из Кучи много всего.

Справка, напечатана на машинке с прыгающими буквами: «…работает в Головном авиационном складе с января месяца 1942 года. Работая в должности авиационного механика и, несмотря на то, что материальная часть при формировании склада была получена не новой, он умело организовал профилактический и средний ремонт…» Это дядя Петя, он был шофером во время войны, это его справка! Баба Циля и баба Сима не говорили про блокаду, но они как-то так не говорили, что моя жизнь наполнена блокадой, как будто блокада во мне. А дядя Петя как раз любил рассказывать, как он был на фронте шофером, потом механиком, но война почему-то не во мне.

Я сказал Энен, что мой дед всю блокаду жил в этой квартире, сначала снимал Аничковых коней, потом устанавливал обратно. Она удивилась, почему я не сказал раньше. Но что бы тогда изменилось? Она сказала: «Просто это интересный факт».

Я согласен с Энен, что дяди Петина справка не хлам, а памятник истории. Но как передать памятник истории дяде Пете, если у меня нет его нового адреса?

Газета со статьей под заголовком «Выступление тов. Хрущева перед делегацией Мали», старые открытки про космос (спутник, Лайка). Это все-таки хлам.

Главное – старый проигрыватель и пластинки. Пластинки Апрелевского завода, из толстой черной пластмассы, в центре красный круг с надписью. На одной написано «Фокстрот. Исп. Л. Утесов», на другой «Рио-Рита. Исп. оркестр Госрадиокомитета». Одна пластинка была в конверте, Энен вытащила и сказала: «О-о, Вадим Козин, давайте поставим».

Мы слушали пластинку, там были слова: «Давай пожмем друг другу руки, и в дальний путь на долгие года!» Энен сказала: «Вы понимаете, о чем он поет? Его посадили, его отправляют в лагерь на долгие года». У меня по телу пошли мурашки.

А Алиса все прислушивалась к тому, что там происходит, за дверью. И, как обычно, когда Роман начинал пить, попросила меня принести ключи от машины. Я вышел в прихожую и взял ключи в кармане его куртки. Я уже привык лазать в его карманы за ключами. Лучше я залезу к нему в карман, чем он поедет на машине пьяный и разобьется.

Вышел Роман. Я зажал ключи в руке, он не заметил.

Он сказал:

– У тебя уже кто-нибудь был?

Я сначала не понял, а потом понял и сказал, что нет.

– Как странно, у меня в твоем возрасте… Нечего дуться, я просто хочу быть тебе как отец, ты мне нравишься.

Не знаю, как рассказать, просто расскажу, как было. В это время из спальни Романа вышел мужчина, один из его гостей. Я понял, что там, в спальне, Жанна. Я подумал, что ее надо защищать, и рванулся к спальне.

Роман сказал:

– Ты тоже хочешь? Если хочешь – пожалуйста.

Он предложил мне Жанну как проститутку!

Я постучал в спальню, закрыл глаза, приоткрыл дверь и сказал:

– Я тут, не бойся, я тут.

Она сказала:

– Это ты? Заходи.

Я понял, что ее не надо защищать. Роман предложил мне Жанну как проститутку. Но ведь она и есть проститутка. Я понял.

Я закрыл дверь и сказал Роману – нет, спасибо. Как будто он предложил мне бутерброд. А я не захотел, потому что не голоден. Все было как во сне. Как будто я во сне говорю себе: подумаешь, Жанна, подумаешь, первая любовь, подумаешь, проститутка.

– Я бы в твоем возрасте не отказался, – сказал Роман. И подмигнул. И так трогательно сделал губы трубочкой. – Ну, как хочешь.

Я хотел уйти домой, но ведь у меня Скотина, он для всего этого слишком маленький. И Энен, она слишком старая.

Я вернулся в комнату. Зачем-то вынул ключи из кармана и засунул их под Алисину подушку, на которой она держала ногу. Не знаю, Энен поняла, что там происходит? Или нет? Они довольно громко гремели бутылками, перекрикивались пьяными голосами.

Энен сказала: «А сейчас мы…» и огляделась вокруг, как будто хотела найти что-то шумное, чтобы заглушить, как они там топали по коридору, хлопали дверьми, а один крикнул: «А теперь я!» Наверное, она все-таки слышала, но что она могла сделать? Закричать: «Ромочка! Как не стыдно?!» Но они пьяные. Закричать: «Как не стыдно, в доме ребенок!» Так в том-то и дело, что у нас на руках Скотина.

Энен поставила пластинку и танцевала со Скотиной под пластинку «Рио-Рита. Исп. оркестр Госрадиокомитета». Две маленькие фигурки кружились по комнате, Энен кружилась с трудом, но было видно, что она умеет, а Скотина, конечно, топтался и хохотал.

Потом Энен запыхалась и больше не могла танцевать. Она поставила другую пластинку.

Пластинка началась с того, что сладкий мужской голос спросил: «Хочешь, я расскажу тебе сказку?» Скотина сказал: «Хочу», но дальше было только шипение и опять: «Хочешь, я расскажу тебе сказку?». На пластинке была царапина, но Скотина все надеялся, и ставил, и ставил иглу в начало, а там: «Хочешь, я расскажу тебе сказку?»

Потом мы услышали, что все собираются уходить, они очень шумели в прихожей.

Роман зашел к нам, достал из ящика Алисиного шкафа пистолет.

Алиса закричала: «Папочка, не надо! Остановите его!» Но как мы могли его остановить?

Роман забрал у Алисы ключи от машины. Откуда он знал, что ключи были под Алисиной подушкой для ноги?

Алиса начала плакать. Роман ушел с гостями и Жанной.

Энен не ушла. Она играла со Скотиной в волшебника, потом читала ему стихи. Стихи были странные.

Гахи глели на менясынды плавали во мнегде ты мама, мама Нямамама дома мамамед!Во болото во оврагво летает тетервактертый тетер на токутвердый пламень едоку.Твердый пламень едокаложки вилки. Рот развей.

Скотина бегал и кричал: «Мама-няма-мамамед, мама-няма-мамамед!»

Странные стихи, но почему-то запоминаются. Энен сказала, это Хармс. Потом сказала:

– Когда-то давно я знала одну поэтессу, которая дружила с женой Хармса… Я всех знала! Еще я знала женщину, которая была влюблена в Мандельштама. Когда ее вызвали в Большой дом, она подписала какую-то придуманную чушь на Мандельштама… По глупости подписала, думала, что такую чушь можно подписать… Это было еще не самое страшное время, конец двадцатых годов… Она потом всю жизнь страдала, винила себя – по-моему, напрасно: эта ее бумажка не сыграла никакой роли в его судьбе… Она была очень красивая. …Кстати, она прожила очень достойную жизнь, в блокаду многим помогала… Сейчас мода на разоблачения, то одного разоблачат, то другого… Но нужно ли сейчас знать, что сделал кто-то, не важный для истории, обычная очень красивая женщина? Разоблачать сейчас, из других обстоятельств, рассуждать из другого времени – ах, какая она предательница! Мне не нравится судить людей. Мне больше нравится уважать людей, восхищаться ими, чем обвинять в малодушии, – чего и вам желаю. Тем более обвинять в том, что было давно, – ведь это было давно… а теперь, через столько лет, ты и сам уже не тот…