Записки бывшего милиционера - Эдуард Скляров

Так началась моя студенческая жизнь.

Вскоре меня вызвали в военкомат и объявили о присвоении мне звания младшего техника-лейтенанта — я стал военным офицером! — и о моей демобилизации в запас.

Институт располагался в центре города, на улице М. Горького, недалеко от Ленинского проспекта, носил имя Д. И. Курского и был известен в Советском Союзе своими учёными-юристами.

А вот с общежитием не повезло. Поселили нас в только что выстроенном для студентов института здании на одной из рабочих окраин города, причём на горе, на отшибе, за железнодорожными путями, по улице Технической, дом № 3, куда и дороги-то не было. И мы от трамвая или автобуса шли до него по нами же протоптанной дорожке, преодолевая подъёмы и спуски, минут двадцать-тридцать.

Зато из окон общежития мы сверху могли любоваться прилегающей окрестностью, а часто и наблюдать, как грабили товарные составы, которые днём и ночью метрах в ста от наших окон не спеша катили по рельсам, проложенным в низине. Поскольку на наши телефонные звонки в милицию о грабежах никто никак не реагировал, мы перестали туда звонить и продолжали «любоваться» криминальными сценами: по несколько раз в неделю вдоль железнодорожного полотна выстраивались, с интервалом 30–50 метров, мужики с мешками, а из люков грузовых вагонов вылетали то арбузы, то какие-то коробки, то неведомые железки и т. п. — одним словом, всё то, что можно было поднять и просунуть в люк вагона. Всё это неспешно мужиками собиралось и утаскивалось в кусты. Их подельниками в грабежах чаще всего были молодые парни, а то и мальчишки, которые с ловкостью обезьян на ходу цеплялись за вагоны, залезали на их крыши, а уж потом проникали внутрь через настенные люки, которые находились под самой крышей и, как правило, — видимо, для вентиляции — были открыты.

Вернувшись из Новоузенска в общежитие, я обнаружил письмо матери с известием о смерти моего деда в Тихорецке, который на восьмом десятке лет, как я уже упоминал, вздумав обрезать сухие ветки, полез на дерево и свалился оттуда, но, падая, пропорол себе на руке вену. После этого он слёг, а через две недели поеле случившегося его не стало. Это была первая потеря родного мне человека, и поэтому у себя в комнате общежития я впервые в жизни искренне плакал, осознав тяжесть утраты.

Жил я в комнате № 108 на третьем этаже. Большую часть из четырёх лет учёбы моими соседями по комнате были Вася Тимошенко из Кировограда, Дима Шитиков из Курской области, Николай Безручко с Украины и Николай Должиков. Кроме того, первый год довелось соседствовать с дагестанцем Магомедом Магомедовым и с ещё одним Васей, фамилию не помню, но помню, что у него были страшно вонючие ноги, который, к всеобщему удовольствию, вскоре женился и ушёл жить на съёмную квартиру. Дагестанец переселился в другую комнату к своим «соплеменникам». Из всех перечисленных ребят у меня сложились наиболее дружеские отношения с Васей Тимошенко, но, закончив институт, мы потеряли друг друга, хотя домашними адресами обменялись. А с Должиковым я раза два-три случайно встречался на улицах в Ульяновске, где он работал следователем в милиции.

В учебной институтской группе я дружил с Володей Кузиным из Сызрани, который после института распределился в прокуратуру города Балаково, и Валерой Глазуновым из Рыбинска. Володя был любителем грибов и часто брал меня на волжские острова. Я с удовольствием бродил с ним по лесам, но на грибы не обращал внимания, тем более что на островах почему-то росли только грибы под названием песчанки и их надо было угадывать по бугоркам на песке.

У Валеры Глазунова были знакомые в городе Энгельсе, который располагается напротив Саратова на другом берегу Волги, а мост через реку тогда только строился. Валера побаивался тамошних хулиганов и иногда просил меня составить ему компанию. Раз пять-шесть я бывал в Энгельсе с ним. Но если первый раз я поехал от нечего делать, то последующие разы — для того, чтобы увидеть картины, нарисованные женщиной, жившей в местном доме инвалидов. Знакомые Валеры работали в этом учреждении и предложили мне заказать у этой художницы свой портрет, но денег на это у меня, конечно, не хватало. Меня поразило, что картины писала больная женщина, у которой были невероятной толщины руки и ноги, она не могла ходить и не могла пальцами рук что-либо брать, но, зажав рисовальную кисть дубинообразными руками, полулёжа, она ухитрялась рисовать удивительные пейзажи и точные портреты. При посетителях она не работала, свою болезнь старалась прятать под покрывалом, а заказы выполняла по памяти и по фотографиям, но это не было их копиями, так как писала портреты она в своём стиле.

Поскольку художница очень нуждалась в деньгах, я помог ей найти среди богатых студентов двух-трёх заказчиков. Одним из них и был Магомед Магомедов — сосед по комнате.

Как я уже говорил, первый семестр стипендию мне не платили, да и, когда её назначили, денег на жизнь, несмотря на помощь матери, всё равно недоставало, и поэтому приходилось подрабатывать, благо предложений было много, и разных. Прямо в институт приходили дядьки с потрёпанными портфелями и набирали бригады то на загрузку кирпича в вагоны, то на разгрузку барж с сеном, то на жиркомбинат для складирования затаренной продукции. Одним словом, были бы желание да силы на совмещение учёбы и работы.

Самым трудным делом была погрузка кирпича, самым денежным — разгрузка барж с сеном. Из студентов, ищущих подработку, со временем сами собой сколачивались бригады с постоянным составом, где выбирался признанный лидер — бригадир. В нашей бригаде таким был Сергей Золкин, белокурый, очень похожий на портретного Есенина, чем он и злоупотреблял в интересах бригады. Конечно, мы предпочитали работу с сеном, но стремление заработать за вечер как можно больше при разгрузке нередко приводило к падению с мостков вместе с тюком сена прямо в воду, потому что уже не было сил сохранять равновесие. Я сам не падал, но однажды, обессилев, тюк в воду уронил. Плата каждому за один вечер работы с сеном в несколько раз превышала размер месячной стипендии.

В поисках стабильного заработка однажды я устроился на полставки вечерним сторожем-диспетчером грузовой автобазы, но вскоре (через три-четыре месяца) пришлось уволиться, так как не нашёл общего языка с шофёрами — любителями подхалтурить на казённых машинах во внеурочное время. Руководство против увольнения не возражало, потому что его больше устраивала тишь, да гладь, да божья благодать, чем конфликты, возникающие из-за моего стремления навести порядок.

Но больше всего, конечно, запомнилась работа в Саратовском театре оперы и балета имени Н. Г. Чернышевского в качестве артиста миманса. Заработки были копеечными и нерегулярными, но работа привлекала своей необычностью и частыми комическими ситуациями. При пустом кошельке звонил в театр и записывался в миманс. Вечером приходил перед началом спектакля, получал комплект соответствующего костюма, садился перед зеркалом и сам себя гримировал как мог. После осмотра руководителем миманса и его инструктажа выходил или выбегал на сцену в нужное время и совершал определённое действо: то изображал музыканта оркестра Штрауса в «Большом вальсе», то подавал курицу на подносе в «Фигаро», то изображал судью в «Цыганском бароне», то бегал по сцене в качестве пикадора в «Кармен». Короче, отыграл весь репертуар театра. В балетных и оперных спектаклях исполнял все роли, не требующие танца, пения и разговорного текста больше одной фразы.