Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. - Иван Киреевский

Такъ образованность Европейская является намъ въ двухъ видахъ: какъ просвѣщеніе Европы прежде и послѣ половины восьмнадцатаго вѣка. Старое просвѣщеніе связано неразрывно съ цѣлою системою своего постепеннаго развитія, и чтобы быть ему причастнымъ, надобно пережить снова всю прежнюю жизнь Европы. Новое просвѣщеніе противоположно старому и существуетъ самобытно. Потому народъ, начинающій образовываться, можетъ заимствовать его прямо и водворить у себя безъ предыдущаго, непосредственно примѣняя его къ своему настоящему быту. Вотъ почему и въ Россіи и въ Америкѣ просвѣщеніе начало примѣтно распространяться не прежде восьмнадцатаго и особенно въ девятнадцатомъ вѣкѣ.

Сказанное нами достаточно для того, чтобы вывести всѣ нужные результаты и данныя для опредѣленія настоящаго характера нашей образованности и ея отношеній къ просвѣщенію общечеловѣческому. Но мы предоставляемъ сдѣлать сей выводъ самимъ читателямъ; ибо, если намъ удалось изложить наши мысли ясно и убѣдительно, то результаты ихъ очевидны. Если же, читая статью сію, читатели не раздѣлили нашего мнѣнія, то и послѣдствія сего мнѣнія покажутся имъ произвольными и неосновательными.

Въ отвѣтъ А. С. Хомякову.

(1838).

Статья г-на Хомякова возбудила во многихъ изъ насъ желаніе написать ему возраженіе. Потому я хотѣлъ сначала уступить это удовольствіе другимъ и предложить вамъ статью объ иномъ предметѣ. Но потомъ, когда я обдумалъ, что понятіе наше объ отношеніи прошедшаго состоянія Россіи къ настоящему принадлежитъ не къ такимъ вопросамъ, о которыхъ мы можемъ имѣть безнаказанно то или другое мнѣніе, какъ о предметахъ литературы, о музыкѣ или о иностранной политикѣ, но составляетъ, такъ сказать, существенную часть насъ самихъ, ибо входитъ въ малѣйшее обстоятельство, въ каждую минуту нашей жизни; когда я обдумалъ еще, что каждый изъ насъ имѣетъ объ этомъ предметѣ отличное отъ другихъ мнѣніе, тогда я рѣшился писать, думая, что моя статья не можетъ помѣшать другому говорить о томъ же, потому что это дѣло для каждаго важно, мнѣнія всѣхъ различны, и единомысліе могло бы быть не безполезно для всѣхъ.

Вопросъ обыкновенно предлагается такимъ образомъ: прежняя Россія, въ которой порядокъ вещей слагался изъ собственныхъ ея элементовъ, была ли лучше или хуже теперешней Россіи, гдѣ порядокъ вещей подчиненъ преобладанію элемента Западнаго? — Если прежняя Россія была лучше теперешней, говорятъ обыкновенно, то надобно желать возвратить старое, исключительно Русское, и уничтожить Западное, искажающее Русскую особенность; если же прежняя Россія была хуже, то надобно стараться вводить все Западное и истреблять особенность Русскую.

Силлогизмъ, мнѣ кажется, не совсѣмъ вѣрный. Если старое было лучше теперешняго, изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы оно было лучше теперь. Что годилось въ одно время, при однихъ обстоятельствахъ, можетъ не годиться въ другое, при другихъ обстоятельствахъ. Если же старое было хуже, то изъ этого также не слѣдуетъ, чтобы его элементы не могли сами собой развиться во что-нибудь лучшее, если бы только развитіе это не было остановлено насильственнымъ введеніемъ элемента чужаго. Молодой дубъ, конечно, ниже однолѣтней съ нимъ ракиты, которая видна издалека, рано даетъ тѣнь, рано кажется деревомъ и годится на дрова. Но вы конечно не услужите дубу тѣмъ, что привьете къ нему ракиту.

Такимъ образомъ и самый вопросъ предложенъ неудовлетворительно. Вмѣсто того, чтобы спрашивать: лучше ли была прежняя Россія? — полезнѣе, кажется, спросить: нужно ли для улучшенія нашей жизни теперь возвращеніе къ старому Русскому, или нужно развитіе элемента Западнаго, ему противоположнаго? —

Разсмотримъ, какую пользу мы можемъ извлечь изъ рѣшенія этого вопроса?

Положимъ, что вслѣдствіе безпристрастныхъ изысканій мы убѣдимся, что для насъ особенно полезно бы было исключительное преобладаніе одного изъ двухъ противоположныхъ бытовъ; положимъ, притомъ, что мы находимся въ возможности имѣть самое сильное вліяніе на судьбу Россіи, — то и тогда мы не могли бы отъ всѣхъ усилій нашихъ ожидать исключительнаго преобладанія одного изъ противоположныхъ элементовъ, потому именно, что хотя и одинъ избранъ въ нашей теоріи, но другой вмѣстѣ съ нимъ существуетъ въ дѣйствительности. Сколько бы мы ни были врагами Западнаго просвѣщенія, Западныхъ обычаевъ и т. под.; но можно ли безъ сумасшествія думать, что когда-нибудь, какою-нибудь силою истребится въ Россіи память всего того, что она получила отъ Европы впродолженіе двухъ сотъ лѣтъ? Можемъ ли мы не знать того, что знаемъ, забыть все, что умѣемъ? Еще менѣе можно думать, что 1000-лѣтіе Русское можетъ совершенно уничтожиться отъ вліянія новаго Европейскаго. Потому, сколько бы мы ни желали возвращенія Русскаго или введенія Западнаго быта, — но ни того, ни другаго исключительно ожидать не можемъ, а поневолѣ должны предполагать что-то третье, долженствующее возникнуть изъ взаимной борьбы двухъ враждующихъ началъ.

Слѣдовательно, и этотъ видъ вопроса — который изъ двухъ элементовъ исключительно полезенъ теперь? — также предложенъ неправильно. Не въ томъ дѣло: который изъ двухъ? Но въ томъ: какое оба они должны получить направленіе, чтобы дѣйствовать благодѣтельно? Чего отъ взаимнаго ихъ дѣйствія должны мы надѣяться, или чего бояться?

Вотъ вопросъ, какъ онъ существенно важенъ для каждаго изъ насъ: направленіе туда или сюда, а не пріобрѣтеніе того или другаго.

Разсматривая основныя начала жизни, образующія силы народности въ Россіи и на Западѣ, мы съ перваго взгляда открываемъ между ними одно очевидно общее: это христіанство. Различіе заключается въ особенныхъ видахъ христіанства, въ особенномъ направленіи просвѣщенія, въ особенномъ смыслѣ частнаго и народнаго быта. Откуда происходитъ общее, мы знаемъ; но откуда происходитъ различіе и въ чемъ заключается его характеристическая черта?

Два способа имѣемъ мы для того, чтобы опредѣлить особенность Запада и Россіи, и одинъ изъ нихъ долженъ служить повѣркою другому. Мы можемъ, или восходя исторически къ началу того или другаго вида образованности, искать причину различія ихъ въ первыхъ элементахъ, изъ которыхъ они составились; или, разсматривая уже послѣдующее развитіе этихъ элементовъ, сравнивать самые результаты. И если найдется, что то же различіе, какое мы замѣтимъ въ элементахъ, окажется и въ результатахъ ихъ развитія, тогда очевидно, что предположеніе наше вѣрно, и основываясь на немъ, намъ уже виднѣе будетъ, какія можно дѣлать изъ него дальнѣйшія заключенія.

Три элемента легли основаніемъ Европейской образованности: Римское христіанство, міръ необразованныхъ варваровъ, разрушившихъ Римскую Имперію, и классическій міръ древняго язычества.

Этотъ классическій міръ древняго язычества, недоставшійся въ наслѣдіе Россіи, въ сущности своей представляетъ торжество формальнаго разума человѣка надъ всѣмъ, что внутри и внѣ его находится, — чистаго, голаго разума, на себѣ самомъ основаннаго, выше себя и внѣ себя ничего непризнающаго и являющагося въ двухъ свойственныхъ ему видахъ — въ видѣ формальной отвлеченности и отвлеченной чувственности. Дѣйствіе классицизма на образованность Европейскую должно было соотвѣтствовать тому же характеру.

Но потому ли, что христіане на Западѣ поддались беззаконно вліянію классическаго міра, или случайно ересь сошлась съ язычествомъ, но только Римская церковь въ уклоненіи своемъ отъ Восточной отличается именно тѣмъ же торжествомъ раціонализма надъ преданіемъ внѣшней разумности, надъ внутреннимъ духовнымъ разумомъ. Такъ вслѣдствіе этого внѣшняго силлогизма, выведеннаго изъ понятія о Божественномъ равенствѣ Отца и Сына, измѣненъ догматъ о Троицѣ, въ противность духовному смыслу и преданію; такъ вслѣдствіе другаго силлогизма папа сталъ главою церкви вмѣсто Іисуса Христа, потомъ мірскимъ властителемъ, наконецъ непогрѣшаемымъ; бытіе Божіе во всемъ христіанствѣ доказывалось силлогизмомъ; вся совокупность вѣры опиралась на силлогистическую схоластику; инквизиція, іезуитизмъ, однимъ словомъ, всѣ особенности католицизма развились силою того же формальнаго процесса разума, такъ что и самый протестантизмъ, который католики упрекаютъ въ раціональности, произошелъ прямо изъ раціональности католицизма. Въ этомъ послѣднемъ торжествѣ формальнаго разума надъ вѣрою и преданіемъ проницательный умъ могъ уже напередъ видѣть въ зародышѣ всю теперешнюю судьбу Европы, какъ слѣдствіе вотще начатаго начала, т. е., и Штрауса, и новую философію со всѣми ея видами, и индустріализмъ, какъ пружину общественной жизни, и филантропію, основанную на разсчитанномъ своекорыстіи, и систему воспитанія, ускоренную силою возбужденной зависти, и Гете, вѣнецъ новой поэзіи, литературнаго Талейрана, мѣняющаго свою красоту, какъ тотъ свои правительства, и Наполеона, и героя новаго времени, идеалъ бездушнаго разсчета, и матеріальное большинство, плодъ раціональной политики, и Лудвига Филиппа, послѣдній результатъ такихъ надеждъ и такихъ дорогихъ опытовъ!