Хроники разрушенного берега - Михаил Кречмар

Снег со здешних сопок тоже практически стаял, и они курчавились чёрно-зелёной упругой зеленью вставшего после зимы кедрового стланика – стелющейся по земле кустарниковой кедровой сосны, покрывающей все неровности местного рельефа и делающей его непроходимым. Приглядевшись, можно было усмотреть тоненькую серую ниточку то ли тропы, то ли дороги, то ли ещё какого-то следа человеческой деятельности, протянувшуюся сквозь эти заросли.

– Здесь вдоль берега кабель идёт. Совершенно секретный кабель, сугубо военный. В Сиглане он в море уходит и там тянется на Камчатку. Чтобы приказы тамошним войскам передавать. А то какие же они войска без приказов? Банда, да и только, – продолжал свою краеведческую беседу с Вадимом Соловей.

– Гыыы, банда… Как мы, – заржал Перец. При его внешности благообразного святого старца издаваемое им лошадиное гыгыканье казалось особенно глумливым.

– Вы не банда, а команда, – наставительно произнёс Василич. – Я у тебя капитан. Вот захочу – и щас тебе по зубам так тресну, что ты сквозь палубу в кубрик улетишь. За гыгыканье твоё гнусное. А кабель этот уже год как из земли выкопали и металлистам за большие деньги сдали.

Не знаю уж, по чему они сейчас приказы получают… Так что, может, там сейчас они как раз банда и есть.

– Ладно, сейчас выкопали. А раньше этот кабель был важнейшим предприятием района, – продолжал всезнающий Соловей.

Как кабель мог быть отдельным предприятием, Вадим совершенно не понимал. Но Соловей сплюнул за борт и дообъяснил:

– Кабель этот обслуживало человек двести. Четыре вездехода, два бульдозера, автопарк грузовиков. Это отсюда ничего не видно, тайга и тайга. Атам поверху вездеходная трасса идёт, вдоль кабеля-то. Через каждые 20 километров в земле к кабелю прорыт колодец для профилактики. И вагончики стоят. С печками, посудой, мал-мала продуктами. Называется НУП. Для того, чтобы профилактическую работу на кабеле проводить. Ну а когда монтажников на трассе не было, на этих НУПах охотники останавливались. Кстати, вон дорога идёт по сопке, видишь?

Заросшую густым курчавым волосом стланика голову ближайшей сопки разрезал серый прямой шрам, оставленный вездеходными гусеницами.

– На четвёртый НУП идёт, – прокомментировал Степан.

– Это где Добрик удавился? – спросил Василич.

– Угу, – хмыкнул Соловей. – Представляешь, – обернулся он к Вадиму, – мужик. Добрик звали. Вернее, как звали, уже и не помнит никто. А кличка – Добрик. Была кличка-то. Жил в деревне, охотился здесь, на кабеле. В деревне баба ему стала мозги полоскать. Он, вместо того чтоб бабу свою топором отбубенить, двинул в тайгу. У тебя баба-то есть?

– Ээээ. Нету пока, – растерялся от неожиданного поворота разговора Вадим.

– Ну и не надо. Как можно дольше, – назидательно произнёс Соловей. – А если заведётся, сразу купи топор и чуть что – промеж глаз её. Топорищем. Чтоб сильно не портить. Исключительно удобный инструмент.

Произнеся сие наставление, он взял бинокль и принялся внимательно обшаривать взглядом берега.

– Ну так вот, – наконец соизволил он продолжить рассказ. – Убёг Добрик в тайгу от бабы. Добёг досюда, до четвёртого НУПа. Принеси-ка водки, Степан, надо Добрика помянуть.

Вадим содрогнулся.

– Сюда от посёлка восемьдесят километров вообще-то, – рассудительно сказал Степан, появившись на палубе со стаканами. Перец за мерзкое гыгыканье был изгнан в рулевую рубку, за штурвал, и отлучён от алкоголя. Наверху остались вчетвером – Василич, Соловей, Степан и Вадим. Василич расплескал пол бутылки по стаканчикам. Выпили не чокаясь. Закусили жареным палтусом.

– Ну вот. Прибёг Добрик на четвёртый НУП – и повесился, – Соловей крякнул. – Через неделю едет мимо вездеход со связистами. Ну-ка, думают они, заедем в вагончик, чаю попьём, обогреемся. А тут висит подарочек. Как стеклянный от холода, морозюга же градусов за тридцать. Связисты плюнули – человек мёртвый, трогать до ментов ничего нельзя – и айда в посёлок. К ментам. Менты же начали вола за хвост водить – чтобы протянуть до того времени, пока весенняя охота не начнётся. Чтобы их тогда на НУП вертолётом выбросили. Там, видишь ли, гусь тянет неплохо. А Добрик – что Добрик, ему ж уже не поможешь. Неделю он там висел, повисит ещё пару. Холодно опять же, явно прохладней, чем в морге.

– Только не пару недель он там повисел, – продолжил свой рассказ Соловей после очередной стопки. Удавился он, видишь ли, в апреле, а висел до середины мая. Причём, что характерно, вся деревня знала, что он там висит, и никто пальцем не шевельнул. У ментов же как – своих денег на вездеход-вертолёт нету. Есть только удостоверение, форма и наглости два вагона. Они в одну, другую, третью контору – а им отлуп. Дескать, нету у нас оказий в ту сторону. До середины мая они туда никак и попасть не могли.

Раньше них попал туда, как и следовало ожидать, медведь. Связисты-то в расстройстве дверь в вагон не прикрыли, а когда потеплело, медведи вышли, один из них на НУП и пришёл. А тут – на тебе, радость жизни, мяса висит кусок килограммов на сто. Он его и использовал по своему медвежьему назначению. Более того, он прямо там, в вагончике, и жить устроился, пока Добрика всего не сглодал. Потому когда менты туда приехали, от Добрика в петле висел только череп и кусок позвоночника, медведем обсосанный. Другие части Добрика, сквозь медведя прошедшие, на полу и вокруг вагончика валялись. Менты их все в мешок собрали да так, в мешке, на кладбище и зарыли.

– А вагончик как? – спросил Вадим. Пить водку уже не хотелось.

– А что вагончик? Понятно, что несчастливый он. Все, кто мимо ездят, незлым тихим словом Добрика поминают – надо ж, какой вагончик хороший испакостил…

Залив Речной. Собакоедный дед

Небольшая бухточка, распахнувшаяся за длинной, километров в пять, отвесной каменной стенкой, казалась красавицей, лежащей в клешнях каменного распластавшегося вдоль берега чудовища. Черты чудовища очень чётко просматривались в двух мысах-клешнях, ограничивавших акваторию залива, и в высокой, увенчанной уродливой короной камней-обелисков каменной сопке, точно голова, возвышавшаяся посередине. Серо-зелёное чудовище было измазано вдоль и поперёк полосами нерастаявшего снега, что производило впечатление боевой раскраски дикаря.

– Это бухта Речная, – продолжал Соловей урок географии.

– Не бухта, а залив, – важно поправил его Василич.

– А разница какая? – хмыкнул Соловей.

– Если на карте написано «бухта» – значит, бухта, – назидательно объяснил Василич. – А если «залив» – то залив.

– Ага. Что-то я такое и думал, – хихикнул Соловей.

– Ты мне географию рассуждениями не порти, – запечатал спор о терминах капитан. – Умных до фига развелось. Думают тут, а потом говорят… Молодёжь путают.

Хочешь всё знать, – обратился он к Вадиму, – читай лоцию. Она у меня в кубрике лежит. На моей койке. Это в море самый главный документ. Это тебе не Библия какая-нибудь. Вот всё, что в лоции сказано, – то правда. А в Библии, я так думаю, – не больше половины. Так что написано «залив» – значит, залив.

– А Речной почему он? – не отставал Соловей.

– А потому что речки в него впадают, – ухмыльнулся Василич. – Три штуки аж. Вообще место гнилое. Хотя и богатое. Понимаешь, здесь краб стоит обычно, много его. Потому здесь гадюшников по берегам понастроено. Как в середине лета краб подходить начинает, здесь сразу народу, как на демонстрации, становится. Везде костры, лодки. Рыбнадзор снуёт, от них всех кормится.

Через стук движка и завывание ветра доносились какие-то странные звуки – явно животного происхождения. То ли скулёж, то ли лай.

– Собаки, что ли? – рискнул спросить Вадим.

– Собаки, ага. Это дед Доценко, – непонятно ответил Василич.

– Это дед, что ли, так лает? – изумился Вадим.

– Не, не дед. Собаки его, – успокоил Василич. – Пока только начало.

– Начало чего?

– Ну ему весной для развода собак из деревни привозят. Видишь ты, там клетухи стоят. Каждую собаку в свою клетуху садют. Он их потом спаривает, они щенков приносят, потом всё лето здесь на берегу жрут, что им бог пошлёт. А шлёт им бог траву, тину и морскую падаль всякую.

– И не дохнут? – поразился Вадим.

– Да ну, куда там, – отмахнулся Василич. – Морской падали здесь до фига. Так что жиреть они не жиреют, а разводиться разводятся.

– И на хрена ему собак столько? – поднял брови Вадим.

– Понимаешь ли, – снизошёл Василич до объяснений, – зимой сюда никак попасть не можно. Сверху вон горы какие – на снегоходе не подъедешь. А снизу – в бухте льда нет. Течение сильное, всё время выносит.

– В заливе, – поправил его Соловей.

– Ну да, в заливе, – миролюбиво согласился Василич. – Так что дед Доценко здесь всю зиму – а она здесь восемь месяцев – получается отрезан от остального человечества. Вот он и придумал: летом разведёт собак, а зимой ест их.