Беатриса - Оноре Бальзак

— Когда вы приехали в Париж, вы уже были безумно влюблены в Каллиста, — говорил он, — но вы убоялись последствий этой страсти, — ведь в ваши годы она может привести в бездну, в ад, а быть может, и к самоубийству! Любовь противостоит испытаниям лишь в том случае, если она считает себя вечной, а вы знали, что еще немного, и вам грозит разлука. Пресыщение и старость скоро прервали бы божественную поэму. Вы вспомнили «Адольфа»[43], вспомнили печальную развязку любви мадам де Сталь и Бенжамена Констана, хотя между ними разница лет была меньше, чем между вами и Каллистом. Вы воспользовались мной как фашиной, чтобы воздвигнуть укрепление, обороняясь от врага. Но не затем ли вы хотели заставить меня полюбить Туш, чтобы проводить здесь дни в тайном поклонении вашему кумиру? Замысел разом и низкий и возвышенный, но для того, чтобы он удался, вам нужен был человек или уж очень заурядный, или же, наоборот, поглощенный высокими мыслями, — такого легче провести. Вы решили, что я прост, что меня легко обмануть, как и всякого талантливого человека. Но я, должно быть, только умный человек — и я вас разгадал. Когда вчера вечером я воздавал хвалы женщинам вашего возраста и разъяснил вам, почему вас полюбил Каллист, неужели вы думаете, что я принял на свой счет ваши восхищенные, блестящие, очарованные взгляды? Я уже тогда читал в вашей душе. Правда, ваш взор был устремлен на меня, но сердце ваше билось для Каллиста. Вы никогда не были любимы, бедная моя Фелисите, и вас никто уже не полюбит; вы сами отказались от прекрасного плода, посланного вам случаем на пороге ада, куда время гонит женщину в вашем возрасте; и при роковой цифре пятьдесят врата ада захлопываются навеки.

— Почему любовь всегда бежала меня? — произнесла Фелисите взволнованным голосом. — Скажите же, ведь вы все знаете.

— А потому, что у вас нет женской кротости, — ответил Клод, — потому что вы не сгибаетесь перед любовью, а хотите согнуть ее. Вы, пожалуй, можете увлечься детскими шалостями и хитростями, но в вашем сердце нет юности, ваш ум слишком глубок, вы никогда не были наивны, и не начнете же вы наивничать с нынешнего дня. Вы прелестны, но ваша прелесть бездейственная, — вернее, ее воздействие ограничено областью возвышенного и отвлеченного. Ваша сила отвращает от вас сильных людей, ибо они предчувствуют борьбу. Ваша властность может прийтись по вкусу лишь юной душе, подобной Каллисту, которая жаждет покровительства, но в больших дозах она утомляет. У вас есть величие и благородство, так испытайте же на себе бремя этих достоинств — оно подчас тяготит.

— Какой страшный приговор! — воскликнула Фелисите. — Значит, я не женщина? Значит, я чудовище?

— Возможно, — ответил Клод.

— Ну, это мы еще посмотрим! — вскричала мадемуазель де Туш, задетая за живое.

— Прощайте, дорогая моя, завтра я уезжаю. Я не сержусь на вас, Камилл: я считаю вас самой великой среди женщин; но если я соглашусь выполнять при вас роль ширмы или занавеса, — добавил Клод, подчеркнув последние слова, — вы первая станете меня презирать. Расстанемся же без сожаления и укоров: нам не о чем жалеть, ибо мы не были счастливы, и не в чем разочаровываться — ведь мы ни на что и не надеялись. Для вас, как и для других людей великих, высоких дарований, которые ныне так редки, любовь — не то, чем создала ее природа: для вас она не настоятельная потребность, удовлетворение которой сопровождается яркими, но скоропреходящими радостями, кончающимися рано или поздно; в ваших глазах любовь такова, какой ее сделало христианство: царство идеала, полное благороднейших чувств, прелестных пустяков, поэзии, интеллектуальных наслаждений, преданности, добродетели, волшебной гармонии; ваша любовь недосягаема для обыденной грубости и доступна лишь двум избранным существам, которые слились в один ангельский образ и, как ангелы, уносятся ввысь на крыльях наслаждений. Вот на что я надеялся, я верил, что овладел ключом к двери, которая заперта для стольких ищущих и за которой открывается бесконечность. Та бесконечность, думал я, куда вы сами уже вступали. Я возвращаюсь в нищету, в мою обширную темницу, именуемую Парижем. Достаточно единственного разочарования в лучшую пору жизни, чтобы отныне я стал избегать женщин: теперь в моей душе убиты все иллюзии, я навсегда погружаюсь в ужасное одиночество, и нет у меня той веры, что вдохновляла пророков и скрашивала их уединение. Вот, дорогая моя Фелисите, к чему ведет превосходство ума, и мы можем с вами спеть тот страшный гимн, который поэт вложил в уста Моисея[44], взывающего к богу: «Господь, ты сотворил меня могучим, но одиноким».

При этих словах в дверях показался Каллист.

— Я должен вас предупредить, что я здесь, — сказал он.

Мадемуазель де Туш вздрогнула от испуга, ее невозмутимое лицо запылало ярким румянцем. В течение всей этой сцены она была прекраснее, чем когда-либо за всю свою жизнь.

— А мы думали, что вы уже ушли, Каллист, — сказал Клод, — но наша взаимная нескромность не опасна; быть может даже, узнав, какова Фелисите, вы будете чувствовать себя в Туше спокойнее. Молчание мадемуазель де Туш доказывает, что я не ошибся относительно той роли, которую она мне отвела. Она любит вас, как я уже вам говорил, но любит ради вас, а не ради себя; такое чувство доступно лишь редким женщинам: немногие из них знают сладость мук, рожденных страстью; этим великолепным чувством природа наделила только мужчин; но ведь Фелисите сама отчасти мужчина, — добавил он насмешливо. — Ваша любовь к Беатрисе причинит ей немало страданий и сделает ее вместе с тем счастливой.

Слезы выступили на глазах мадемуазель де Туш, которая не осмеливалась взглянуть ни на беспощадного Клода Виньона, ни на простодушного Каллиста. Ее пугала мысль, что она разгадана, она думала, что даже самый проницательный мужчина не в силах понять эту утонченную жестокую игру, которую она затеяла и которая граничит с героизмом. При виде страдания Фелисите, которая чувствовала себя униженной Клодом, потому что он сорвал завесу с ее величия, Каллист почувствовал, как близка ему печаль этой женщины; он так высоко ставил ее, и такой жалкой предстала она ему сейчас. В неудержимом порыве он упал на колени перед Фелисите и стал целовать ее руки, прижимая их к своему лицу, залитому слезами.

— Клод, — сказала Фелисите, — не покидайте меня, что станется со мной?

— Чего, в сущности, вы боитесь? — возразил критик. — Каллист уже влюблен в маркизу. Где же найти более мощный барьер между им и собой, тем более что любовь эта вызвана вами же. Эта страсть вполне заменит вам меня. Еще вчера в опасности были и вы и он, а теперь вас ожидают материнские радости, — добавил он, бросая на Фелисите насмешливый взгляд. — Вы будете гордиться его торжеством.

Мадемуазель де Туш взглянула на Каллиста, который при последних словах поднял голову. Клоду Виньону не требовалось лучшего возмездия, — он наслаждался смущением Каллиста и Фелисите.

— Вы толкнули его к маркизе де Рошфид, — продолжал он, — и сейчас он очарован ею. Вы сами вырыли себе могилу. А доверься вы мне, вы избежали бы тех горестей, что подстерегают вас.

— Несчастный! — вскричала Фелисите. Она взяла обеими руками голову Каллиста и поцеловала его в волосы, заливаясь слезами. — Нет, Каллист, забудьте все, что вы здесь слышали, вы не обязаны мне ничем!

Она поднялась с кресла, выпрямилась, и взгляд ее, метавший молнии, взгляд, в котором блистала вся ее душа, сразил обоих мужчин.

— Слушая Клода, — сказала она, — я постигла красоту и величие безнадежной любви, я поняла, что она — единственное чувство, которое приближает нас к богу. Не надо любить меня, Каллист, но я буду любить тебя так, как никогда не полюбит ни одна женщина.

Эти слова вырвались из ее груди как стон, как крик: так кричит в гнезде раненая орлица. Клод преклонил колени, взял руку Фелисите и поцеловал ее.

— Оставьте нас, друг мой, — сказала мадемуазель де Туш, обращаясь к юноше, — ваша матушка будет беспокоиться.

Медленным шагом возвращался в Геранду Каллист, и десятки раз оборачивался он в сторону Туша, чтобы увидеть свет, пробивавшийся из окон спальни Беатрисы. Он сам дивился себе, как мало в его душе было сочувствия к Фелисите, — он почти сердился на нее за то, что она лишила его счастья, которым он мог наслаждаться целых полтора года. А временами при воспоминании о страданиях Фелисите его охватывала дрожь, он чувствовал на своих волосах пролитые ею слезы, ему чудилось, что он слышит жалобные стоны, он видел поверженной эту великую женщину, к которой так стремился всего несколько дней назад. Открывая калитку родительского дома, погруженного в глубокую тишину, он заметил в окне при свете старомодной нелепой лампы силуэт матери; она сидела за вышиванием, поджидая сына. При виде ее Каллист не мог удержать слез.

— Что еще с тобой случилось? — воскликнула Фанни, и лицо ее выразило мучительное беспокойство.