О друзьях-товарищах - Олег Селянкин

Когда увидел первую, казалось, бесконечную колонну пленных, долго не мог понять, вернее уловить, того, что больше всего поразило меня.

Может, женские головные платки, которыми они обвязывались поверх пилоток и касок? Может, ноги в соломенных эрзац-валенках?

Нет, все это я уже видел в прошлом году, под Москвой.

Тогда что же?

И лишь позднее, когда глаза мои стали уже равнодушно скользить по серым, будто донельзя грязным колоннам-толпам пленных, я вдруг понял главное: в глазах у них не было ничего, кроме безмерной усталости; они, эти пленные, даже радовались, что — наконец-то — попали в плен, где им гарантирована жизнь.

Эти колонны, в каждой из которых была не одна тысяча человек, конвоировало всего несколько усачей довольно-таки преклонного возраста.

Не о побеге и не о продолжении войны тогда мечтали эти пленные. Их тогдашнее общее настроение, как мне кажется, наиболее точно передает вот это письмо одного из них, адресованное домой:

«…Отец, ты полковник, генштабист. Ты знаешь, как обстоят дела, и я не нуждаюсь в сентиментальных объяснениях. Пришел конец. Мы продержимся еще дней восемь. Затем — крышка. Отец, эта преисподняя должна быть предупреждением для всех вас. Я прошу тебя, не забывай о ней…

А теперь о делах. Во всей дивизии боеспособны лишь шестьдесят девять человек… Все идет к концу…»

О том, что так называемый «средний немец» к этому моменту уже стал о многом задумываться, говорит и такой случай.

В конце февраля 1943 года для работы с трофейной техникой мне было разрешено взять из лагеря двух пленных. Выбирал я их сам, предварительно просмотрев множество солдатских книжек. Причем тогда на мне был белый маскировочный халат с капюшоном, прятавший мою форму военного моряка.

Кроме того, к тому времени война уже научила меня многому, и я даже виду не подавал, что понимаю, о чем между собой говорят вражеские солдаты (прикидываясь незнайкой, иной раз доводилось услышать много любопытного, что они вряд ли высказали бы на допросе). В этот раз, например, я узнал, что вездеход, на ремонт которого пленные запросили почти двое суток, может быть готов уже завтра к утру, что один из выбранных мной пленных немцев еще недавно был шофером облюбованного нами вездехода и сам спрятал те части, без которых машина мертва.

Молча выслушав все это, я увез того шофера в Сталинград, где он и извлек из развалин спрятанное.

Доставив шофера обратно в лагерь к вездеходу, я сказал, что буду здесь снова завтра утром и чтобы машина к этому времени была полностью готова. Немцы всем этим были настолько ошарашены, что какое-то время только глазами хлопали, но зато как забегали потом, когда оцепенение прошло!

На следующий день утром (теперь уже в сопровождении матросов своего отряда) я вновь появился в лагере. И что меня сразу и больше всего поразило — оба немца, которым предстояло отправиться со мной, стояли по стойке «смирно» и… беззвучно плакали.

Тогда я очень торопился, мне была дорога каждая минута, поэтому и не поинтересовался, почему они плачут. Просто жестом приказал им садиться в машину, а еще через несколько минут вездеход, вздыбливая снег, унесся в бескрайнюю степь.

Несколько часов мы летели по заснеженной степи. Было так холодно, что замерз даже я, хотя сидел в кабине вездехода и был одет тепло. Невольно подумалось: каково же моим матросам, сидевшим в открытом кузове?

Остановились в первой деревне, замаячившей на горизонте. Всем отрядом ввалились в хату, где через несколько минут пошла по кругу вместительная кружка с водкой. Не миновала она и немцев, которые робко жались к порогу. Вот тогда я и услышал обрывок разговора.

— «Черная смерть», а шнапса и хлеба дали, — прошептал один.

— Значит, сегодня убивать не будут, — тоже шепотом ответил второй.

Так вот почему они беззвучно плакали, когда увидели меня и моих матросов!

Почти месяц я имел возможность наблюдать за этими немцами, разговаривать с ними о самом разном. И я узнал, что оба они по своим убеждениям были самые обыкновенные, так называемые «средние немцы», над мозгами которых длительное время и основательно потрудилась фашистская пропаганда.

Не буду описывать всех изменений в психологии этих немцев, которые произошли за время нашего знакомства, расскажу лишь один эпизод.

Случилось так, что на этом же вездеходе возвращались мы трое: два немца и я — капитан-лейтенант, за предшествующие дни измотавшийся — дальше некуда.

Осколок ударил в мотор вездехода в тот момент, когда мы были на «ничьей» земле метрах в пятистах от вражеских окопов. На наше счастье, уже основательно стемнело, и фашисты не заметили, что наша машина остановилась. Мы мигом выбросились из нее и откатились в сторону, чтобы быть подальше от вездехода-мишени.

Прошло еще несколько минут — мне стало страшно: до вражеских окопов рукой подать, а со мной два немца. Правда, без оружия, но все же двое…

И все равно я был настолько обессилен, что, случайно натолкнувшись на развалины какого-то блиндажа, сразу же нырнул туда, где сон сравнительно легко и поборол меня.

Побороть-то поборол, но я все время просыпался от холода и мысли о том, что рядом со мной два немца, которые в любую минуту могут броситься на меня.

Кому-то может показаться невероятным, что, понимая всю опасность своего положения, я все же спал. Что ж, на войне бывало и такое. Например, в 1942 году однажды я уснул в кабинете адмирала Рогачева, куда был вызван для доклада. Вошел в кабинет бодро, отрапортовал как положено, а стоило адмиралу разрешить мне сесть — я немедленно уснул, да так крепко, что проснулся от собственного храпа.

Нечто подобное произошло со мной и тогда, в степи, когда рядом и вокруг были только, как мне казалось, одни враги.

Проснулся я внезапно и от ощущения тепла. Первым делом схватился за оружие. Оно оказалось при мне. Потом обшарил весь блиндаж, но немцев тут не оказалось. Сбежали? Тогда почему же своими шинелями они укрыли меня? Чтобы крепче спал?

Нет, они не сбежали. Они всю ночь ремонтировали мотор вездехода. И ведь отремонтировали!

Мне кажется, этот случай — свидетельство того, что в сознании немецких солдат за время Сталинградской битвы произошел значительный перелом.

Когда я вернулся в Астрахань, здесь, казалось, все было уже готово к навигации, к возобновлению траления. И действительно, 6 апреля, едва Волга очистилась ото льда, я на катерах-тральщиках ушел в район Солодников, где еще в прошлом году река была буквально нашпигована минами; матросы даже зубоскалили: дескать, вот если бы нам на обед такую густую похлебку давали!

Минная война сразу же возобновилась с такой яростью, словно в ней и не было перерыва длиной почти в шесть месяцев: и вражеские самолеты-бомбардировщики опять каждую ночь стали нападать на караваны и самолеты-миноносцы втихую ставить мины. И если за всю навигацию 1942 года нами была замечена постановка 350 вражеских мин, то только за май 1943 года мы насчитали 364 мины, то есть больше, чем за весь прошлый год.

И все-таки за апрель и май мы благополучно провели по Волге столько караванов, что они доставили в центральные районы России более двух миллионов тонн нефтепродуктов!

А если сюда приплюсовать и другие грузы?

Как видите, интенсивность минной войны на Волге в 1943 году возросла, но теперь враг добился значительно меньших успехов, чем в прошлом году. Причин этому несколько. В том числе и то, что теперь на вооружении мы имели уже новейшие по тому времени тралы, а главное — то новое, что начало свершаться на Волге после посещения ее наркомом Военно-Морского Флота адмиралом Н. Г. Кузнецовым (было это в начале мая 1943 года).

Не знаю, о чем он говорил с новым командующим флотилией контр-адмиралом Ю. А. Пантелеевым и другими столь же высокими должностными лицами, но сразу же после его отъезда у нас вместо Отдельной было создано две бригады траления, командирами которых соответственно стали капитан 1-го ранга П. А. Смирнов и капитан 2-го ранга В. А. Кринов.

Но дело, конечно, не в том, что появилась вторая бригада траления. Принципиально новым было то, что теперь всю Волгу от Саратова до Астрахани поделили между этими двумя бригадами, поделили на два боевых района, где вся полнота военной власти сосредоточивалась в руках штаба той или иной бригады траления. А это означало, что теперь командиру бригады траления подчинялись не только его катера-тральщики, но и все прочие корабли и пароходы, оказавшиеся на территории его боевого района; теперь в его оперативное подчинение перешли и армейские части ПВО, базировавшиеся на берегах Волги; в штабе каждой из этих бригад траления теперь появился представитель Наркомата речного флота, который, если возникала в этом необходимость, дублировал приказание командира бригады траления, дублировал от имени своего наркома.