Сполохи детства - Степан Калита

— Да.

— Хорошо учишься?

— Хорошо.

— Задают много?

— Много. — И выпалил: — Ну что?! Я вам подхожу? Возьмете меня в кино?! Я очень хороший! Хорошо учусь! Я смогу сниматься! — В школу я пошел в шесть лет. И уже успел ее возненавидеть.

Видимо, в моем голосе было столько энтузиазма, что очкарик проникся.

— Понимаешь, — помялся он, — мы уже, в общем-то, набрали ребят… Тут же целая комиссия работала. Не только я. Все уже разошлись. Думали, больше никого нет.

— Мне очень надо! Очень надо в кино! — проорал я во все горло, громко, не теряясь — как советовал Саша.

Мужчина помассировал виски.

— Хорошо-хорошо, — сказал он. — Только не надо так кричать… Голова… Позови маму. Я с ней поговорю.

— А мамы нет, — ответил я растерянно.

— Как нет? — удивился он.

— Так. Я один.

— А мама что же?

— Мама не знает, что я пришел…

Некоторое время он внимательно смотрел на меня.

— Сколько тебе лет, ты сказал?

— Семь.

— Да-да, понятно… Знаешь что, — он кивнул. — Твое фото есть в архиве студии?

— Н-нет, — я помотал головой.

— Сейчас мы сделаем твое фото. И включим его в архив. И тебя обязательно пригласят на другую картину.

— Правда? — спросил я недоверчиво.

— Конечно, — заверил он меня, — ассистент режиссера, когда подбирает мальчиков на роли, первым делом просматривает архив. Так что у тебя будет, так сказать, приоритет.

Мы прошли в кабинет, где довольно быстро меня отсняли на светлом фоне — фас и профиль, как снимают уголовников. Затем киношник записал мой телефон. И, сказав, что у него срочные дела, спешно взял подмышку толстый портфель с расползающимися бумагами и удалился.

В нетерпеливом ожидании я провел несколько недель. Мне никто не звонил. И я, расстроенный, понял, что, наверное, этот дядя в очках без конфеток со Студии имени Горького меня обманул.

И вдруг мама сообщила, улыбаясь:

— А ты знаешь, что тебе звонили с киностудии? Тебя берут сниматься в кино.

Меня захлестнуло волной счастья. Вне себя от радости я бросился звонить Сереге — делиться необыкновенным известием. Потом — Саше. Мечта сбылась. И я пребывал на седьмом небе. Саша, правда, был не слишком доволен. Проворчал что-то вроде: «Поздравляю». Слова мамы прозвучали, как гром среди ясного неба:

— С первым апреля, сынок!

Вряд ли она предполагала, как для меня это важно. И конечно, она и представления не имела, что я успел побывать на киностудии, и все это время ждал звонка. Как еще совсем недавно счастье, так теперь меня захлестнула жгучая обида. Слезы хлынули из глаз. Испытывая глубочайшее разочарование, я разрыдался.

Мама была поражена моей реакцией. Пыталась меня утешить. Но безуспешно. Долгие годы потом я вспоминал этот жестокий розыгрыш. Со временем боль ушла. Остались лишь воспоминания. Но как аккуратен я теперь по отношению к фантазиям своих детей. Как боюсь их ранить неосторожно. Душа ребенка — хрупкий цветок. Его надо возделывать бережно. Он может расцвести. А может высохнуть. И человек с сухой душой, которую загубили еще в детстве, будет приносить окружающим только боль и страдания…

Мне уже было лет десять, когда вдруг в самом деле позвонили со Студии имени Горького. Меня звали поговорить о возможности сниматься в кино. А я уже перегорел к тому времени. Мечта во мне погасла, как лампочка. Идти, не идти? Я посоветовался с мамой. И она поддержала меня: «Конечно, идти. А вдруг что-нибудь получится?».

На сей раз снимали не художественный фильм, а документальное кино о каком-то известном революционере. Режиссер счел, что я очень похож на него в детстве.

— Отлично, — воскликнул он, увидев меня, — подрос, как я и предполагал, но это и к лучшему. — Обратите внимание, — сказал он коллегам, — тот же типаж.

— В детстве он выглядел совсем не так, — возразила женщина с пышной прической.

— Это неважно. Нам важно показать героя. Он — герой! — режиссер подбежал, схватил меня пальцами за подбородок и приподнял его. — Герой! — повторил он.

— Ну не знаю, — не унималась женщина.

— Все, это решенный вопрос! — отрезал режиссер. — В конце концов это мой фильм!

Оказалось, что весь процесс, который занял целый день, заключается в съемке одного-единственного кадра. Меня переодели в одежду дореволюционного кроя. Запомнилась жилетка с маленькими кармашками и тяжелые туфли. После чего «героя» установили посреди старинного интерьера. Я должен был локтем левой руки опереться на этажерку, а в правой вытянутой руке сжимать книгу. Поза была до того неестественной, что я боялся грохнуться — и испортить кадр. Между тем, сделали примерно сотню снимков. Вошли они в картину или нет, не знаю. Фильм я не видел. А крошечный гонорар забрала себе мама. Она сказала, что это справедливо, поскольку я, «невозможный ребенок», опять разорвал единственные штаны. И придется, по всей видимости, покупать новые. А у них на это совсем нет денег.

За постоянное отсутствие средств на мое содержание я на родителей иногда злился. Порой презирал их за непрактичность, неумение заработать. Они говорили, что предпочитают покупать книги, а не вещи. На деле, у них не было денег ни на вещи, ни на книги. То есть совсем не было денег. Впрочем, так жили почти все в нашем районе. Во всяком случае, абсолютное большинство.

Чуть позже, когда я уже весьма подрос, эта крайняя нищета жителей спальных районов столицы (о которых принято думать, что они как сыр в масле катаются) породила своеобразную моду. Мы ходили в телогрейках и кирзовых сапогах. Я свои кирзовые сапоги нашел на даче, на антресолях. Их носил еще мой прадед, красный комиссар в Гражданскую и командир в Великую отечественную войны. Носились кирзачи хорошо. А еще на них удобно было, разбежавшись, съезжать с ледяной горки. Это был особый шик. У меня телогрейка была черная. У Сереги — ужасного грязно-зеленого оттенка. На ней по трафарету мой друг вывел синими чернилами: «Не бойся, я хороший!» Нас и не следовало бояться. Мы были хорошие. Хотя в кармане мы носили складные ножи и кастеты, иногда — заточенные электроды и цепи. Но использовали их только для самообороны. А обороняться приходилось время от времени — и довольно жестоко.

Однажды мы с Серегой ехали в пустом трамвае к метро «Пролетарская». На одной из остановок в салон зашли трое парней постарше. И сразу проследовали к нам. Расселись вокруг. Сразу стало понятно — ребята ищут с кем подраться и у кого отнять все, что только можно… На «Пролетарской», поговорив по душам, мы расстались почти приятелями. Волчата из спальных районов своих не кусают. Они стаей отправились искать жертву, которая им по зубам. А мы поехали домой — с нехорошим чувством от того, что могло произойти.

Счастье — категория относительная. Каждому свое. Как любая тонкая материя, оно отлично характеризует людей. Кто-то испытает это чувство, если у соседа корова сдохла. А кто-то имеет редкий дар — радоваться за другого. И испытывает счастье, если корова у соседа, к примеру, не сдохла, а напротив — воскресла. Хотя такие чудеса с бездушной скотиной встречаются, по правде говоря, крайне редко. И если произошел такой случай в последние годы, то где-нибудь совсем в глухомани, откуда слухи о воскресении коровьем до наших культурных столиц не доходят…

Я испытываю счастье, блуждая в воспоминаниях детства. Их будит сейчас спальный район Москвы, где я вырос, где я прогуливаюсь с Ларсом. Возвращаться в такие места, я в этом абсолютно уверен, очень и очень полезно для Души. Видишь дерево, рядом с которым играли с пацанами в ножички, расчерчивая условную планету на свою и чужую землю. Продуктовый магазин — совсем не изменился, та же витрина и покосившаяся вывеска «Гастроном». Дядька в тренировочных с растянутыми коленками. Ба, да это же бывший спортсмен из третьего подъезда! Узнаешь его, считываешь знакомые приметы местности — и в груди начинает тлеть, а потом разгораться подлинное счастье. Даже запах горящей помойки (казалось бы — экая мерзость) наполняет сердце радостью. Потому что твои друзья когда-то подожгли точно такую же, и вонь стояла на весь район…

Ларс не дает задержаться в этом мгновении счастья, все тянет и тянет вперед, как локомотив вагоны поезда дальнего следования. Пейзаж проносится мимо, и ускользает. Человек отличается от собаки этим самым желанием иногда остановиться, запрокинуть голову, посмотреть на плывущие в небе облака. Наполнить самое себя воспоминаниями. И почувствовать, что жить — это не только боль и непрерывное движение, но и огромное счастье. Ларсу ни к чему сентиментальничать. Он ненавидит стоять на месте. В этом он похож на некоторых людей. Такие, если замрут на мгновение, тут же сломаются. Потому и прут по жизни напролом, распихивая всех локтями. Они, как животные, не способны ощущать запах жизни, насыщенный аромат воспоминаний.