Мир Полудня (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие

Машина медленно и беззвучно катилась по шоссе. Званцев сказал, глядя перед собой:

– Мне бы все-таки хотелось, чтобы тебя пропустили.

– Мне тоже,  –  сказала Акико.  –  Я очень хочу проститься с ним…

Званцев молча глядел на дорогу.

– Мы редко виделись последнее время,  –  продолжала Акико.  –  Я очень люблю его. Я не знаю другого такого человека. Никогда я так не любила отца, как люблю его. Я даже плакала…

«Да, плакала,  –  подумал Званцев.  –  Океан был черно-синий, и небо было синее-синее, а лицо его было опухшим и синим, когда мы с Кондратьевым осторожно вели его к конвертоплану. Под ногами скрипел раскаленный коралловый песок, ему было трудно идти, он то и дело повисал у нас на руках, но ни за что не соглашался, чтобы мы несли его. Глаза его были закрыты, и он виновато бормотал: „Гокуро-сама, гокуро-сама…“ Сзади и сбоку молча шли океанологи, а Акико шла рядом с Сергеем, держа обеими руками, как поднос, знаменитую на весь Океан потрепанную белую шляпу, и горько плакала. Это был первый, самый страшный приступ болезни  –  шесть лет назад, на безымянном островке в пятнадцати милях к западу от рифа Октопус…»

– …я двадцать лет знаю его. С самого детства. Мне очень хочется проститься с ним.

Из мокрой темноты выплыла и прошла над головами решетчатая арка микропогодной установки. На синоптической станции огней не было. «Установка не работает,  –  подумал Званцев.  –  Вот почему эта мерзость с неба». Он покосился на Акико. Она сидела, забравшись на сиденье с ногами, и глядела прямо перед собой. На ее лицо падали отсветы от циферблатов на пульте.

– Что здесь происходит?  –  сказал Званцев.  –  Какая-то мертвая зона.

– Не знаю,  –  сказала Акико. Она заворочалась, устраиваясь удобнее, толкнула его коленом в бок и вдруг замерла, уставившись на него блестящими в полумраке глазами.

– Что?  –  спросил он.

– Может быть, он уже…

– Вздор,  –  сказал Званцев.

– И все ушли к институту…

– Вздор,  –  решительно сказал Званцев.  –  Вздор.

Далеко впереди загорелся неровный красный огонек. Он был слаб и мерцал, как звездочка на неспокойном небе. На всякий случай Званцев снова сбавил скорость. Теперь машина катилась очень медленно, и стал слышен шорох дождя. В свете фар появились три фигуры в блестящих мокрых плащах. Они стояли прямо посередине шоссе; перед ними поперек шоссе лежало здоровенное бревно. Тот, что стоял справа, держал над головой большой коптящий факел. Он медленно размахивал факелом из стороны в сторону. Званцев подвел машину поближе и остановился. «Ну и застава»,  –  подумал он. Человек с факелом что-то крикнул неразборчиво в шорохе дождя, и все трое быстро пошли к машине, неуклюже шагая в огромных мокрых плащах. Человек с факелом снова крикнул что-то, сердито перекосив рот. Званцев выключил дальний свет и открыл дверцу.

– Двигатель!  –  крикнул человек с факелом. Он подошел вплотную.  –  Выключите двигатель, наконец!

Званцев выключил двигатель и вылез на шоссе под мелкий частый дождь.

– Я океанолог Званцев,  –  сказал он.  –  Я еду к академику Окада.

– Выключите свет в машине!  –  сказал человек с факелом.  –  Да побыстрее, пожалуйста!

Званцев повернулся, но свет в кабине уже погас.

– Кто это с вами?  –  спросил человек с факелом.

– Океанолог Кондратьева,  –  ответил Званцев сердито.  –  Мой сотрудник.

Трое в плащах молчали.

– Мы можем ехать дальше?

– Я оператор Михайлов,  –  сказал человек с факелом.  –  Меня послали встретить вас и передать, что к академику Окада нельзя.

– Об этом я буду говорить с профессором Каспаро,  –  сказал Званцев.  –  Проведите меня к нему.

– Профессор Каспаро очень занят. Мы бы не хотели, чтобы его тревожили.

«Кто это  –  мы?»  –  хотел спросить Званцев, но сдержался, потому что у Михайлова был невнятный монотонный голос смертельно уставшего человека.

– Я должен передать академику сообщение чрезвычайной важности,  –  сказал Званцев.  –  Проведите меня к Каспаро.

Трое молчали, и красный неровный свет пробегал по их лицам. Лица были мокрые, осунувшиеся.

– Ну?  –  сказал Званцев нетерпеливо.

Вдруг он заметил, что Михайлов спит. Рука с факелом дрожала и опускалась все ниже. Глаза Михайлова были закрыты.

– Толя,  –  тихо сказал один из его товарищей и толкнул его в плечо.

Михайлов очнулся, мотнул факелом и уставился на Званцева припухшими глазами.

– Что?  –  сказал он хрипло.  –  А, вы к академику… К академику Окада нельзя. На территорию института вообще нельзя. Уезжайте, пожалуйста.

– Я должен передать академику Окада сообщение чрезвычайной важности,  –  терпеливо повторил Званцев.  –  Я океанолог Званцев, а в машине океанолог Кондратьева. Мы везем важное сообщение.

– Я оператор Михайлов,  –  сказал человек с факелом.  –  К Окада сейчас нельзя. Он умрет в ближайшие четверть суток, и мы можем не успеть.  –  Он едва шевелил губами.  –  Профессор Каспаро очень занят и просил не беспокоить. Пожалуйста, уезжайте…

Он вдруг повернулся к своим товарищам.

– Ребята,  –  сказал он с отчаянием.  –  Дайте еще две таблетки.

Званцев стоял под дождем и думал, что́ еще можно сказать этому человеку, засыпающему на ходу. Михайлов стоял боком к нему и, запрокинув голову, что-то глотал. Потом Михайлов сказал:

– Спасибо, ребята, я совсем падаю. У вас здесь все-таки дождь, прохладно, а у нас все просто валятся с ног, один за другим, поднимаются и опять валятся… Тогда уносим…  –  Он все еще говорил невнятно.

– Ничего, последняя ночь…

– Девятая,  –  сказал Михайлов.

– Десятая.

– Неужели десятая? У меня голова как чугун.  –  Михайлов повернулся к Званцеву.  –  Извините меня, товарищ…

– Океанолог Званцев,  –  сказал Званцев в третий раз.  –  Товарищ Михайлов, вы должны нас пропустить. Мы только что прилетели с Филиппин. Мы везем академику информацию, очень важную информацию. Он ждал ее всю жизнь. Поймите, я знаю его тридцать лет. Мне виднее, может он без этого умереть или нет. Это чрезвычайно важная информация.

Акико вылезла из машины и встала рядом с ним. Оператор молчал, зябко ежась под плащом.

– Ну хорошо,  –  сказал он наконец.  –  Только вас слишком много.  –  Он так и сказал: «Слишком много».  –  Пусть идет один.

– Ладно,  –  сказал Званцев.

– Только, по-моему, это бесполезно,  –  сказал Михайлов.  –  Каспаро не пустит вас к академику. Академик изолирован. Вы можете испортить весь опыт, если нарушите изоляцию, и потом…

– Я буду говорить с Каспаро сам,  –  перебил Званцев.  –  Проводите меня.