Врата в будущее. Эссе, рассказы, очерки - Николай Рерих

Помню, на юридическом факультете студенты соображали, как они применят усвоенные знания. Кто хотел быть администратором, кого прельщала адвокатура, кто устремлялся к роли обвинителя; а один, к тому же очень веселый студент, сказал: «А мне уж, наверно, придется судить вас всех». Кто знает, быть может, эта шутка и впрямь подвинула его к судейской карьере, к которой, в конце концов, он не имел никаких особых преднамерений.

Так же как во многих профессиях, так и в суждениях о творчестве многое складывается совершенно случайно. Но из этой случайности часто проистекает почти неповторимое последствие.

Говорят, что общая оценка изменяется трижды в столетие, так, как бы по поколениям. Понаблюдать эти извилины оценок очень поучительно. Сколько посторонних соображений будет влиять на общественное мнение! Соперничество издательств или корысть продавцов художественных произведений, наконец, всякие разнообразные формы зависти и вражды так сложно отражаются на оценках, что будущему исследователю-историку часто совершенно невозможно разобраться. Можно бы привести к этому множество примеров.

Вспоминаем, как два соперника-издателя старались похулить намеченного ими автора, чтобы тем дешевле приобрести право издания. Но ведь такие специфические умаления в каких-то анналах зацеплялись. Помним, как некий торговец картинами всеми способами временно старался умалить ценность художника, чтобы, достаточно скупив его произведений, поручить кому-то вновь воскресить забытого или отверженного.

Не будем вспоминать некоторые эпизоды из мира собирателей, когда соперничество доводило людей до самых недостойных поступков. Важно только помнить, что оценки творчества необыкновенно извилисты и личны. Вспомним, как некий любитель музыки предупреждал известного музыканта не играть, ибо у влиятельного критика в тот день болели зубы. Но когда ко всем этим жизненным случайностям присоединяется желание вообще не ознакомиться со всем oeuvre, тогда положение становится поистине трагическим.

Вспомним любого многотомного писателя. Можно ли судить о нем, не зная последовательно всех его трудов? Конечно, можно судить, отдельные произведения автора, но тогда это будет суждение о произведении, но не обо всем творческом oeuvre. И не только как биография большой личности, но еще более ценно следить накопление творчества и все пути его выражения. Вот тогда еще раз вспоминается это удачное в смысле своем слово oeuvre. Оно заставляет особенно широко помыслить, заставляет очертить целое явление и широко рассмотреть его влияние и последствия.

История, переходя от oeuvre личного, оценивает и oeuvre целой нации, целой эпохи. Если историк не научится на малом доступном, то каким же способом он приблизится и охватит широкие задачи? Прежде чем думать о таких широких задачах, надо помыслить о добросовестности суждений частных и личных. Тот, кто поставил себе задачу всегда оставаться в пределах истины, тот научится разбираться во всех случайностях и бережно сопоставит причины и следствия. Одно дело — просто порадоваться какому-либо одному произведению, но другое дело — порадоваться прекрасно сложенному целому ожерелью, в котором найдется много самоцветов в нежданных сочетаниях.

Сейчас, когда так много преломлений и смешаний, каждое четкое и честное и сердечное охватывание предмета будет особенно нужной современной задачей. Мы только что читали, как Стоковский определенно выразился о вреде механической музыки для истинного творчества. Стоковский справедливо напомнил, что даже в самих вибрациях, передаваемых непосредственно или механически, огромная разница. А некоторые инструменты вообще неощутимы при механической передаче.

Во время, когда и музыка, и сценическое искусство, и живопись подвержены всяким махинациям, именно тогда оценки творчества должны стать еще точнее, глубже и обоснованнее. Именно теперь, когда современный уклад стремится к краткости, отрывчатости и случайности, тогда нужно особенно устремиться к оценкам на основе всего oeuvre.

Хотя и трудно переводимое, но выразительное слово oeuvre.

25 февраля 1935 г.

Пекин

Самое простое

Приходят люди за самым простым. Иногда можно подумать, что требуется уже нечто более сложное. Подумается, что уже многое известно, и потому, естественно, следует остерегаться повторения. Но, прочтя очень многое, люди все же приходят за самым простым. Как работаете? Какие мысли побуждают к работе? Какое время для работы наилучшее? Что есть утомление? Опасаться ли разнообразия работы? Насколько погружаться в памятники древности? Применимы ли заповеди древности для современной жизни? Возможно ли строительство? Где найти силы против всяких огорчений? Как освободиться от страха? Слушать ли внутренний голос? Как запоминать его слова?

Бесконечное множество вопросов. Уже давно разъясненных, уже много раз затронутых; но каждый хочет иметь ответ на вопрос в его форме. Конечно, предполагается, что и ответ должен быть именно тот, который ожидается. Это опять очень старое и, казалось бы, всем известное, но люди вопросами своими покажут вам, что это им совсем неизвестно или, вернее, они совсем забыли об этом.

Когда вы видите бесчисленные томы разъяснений и повторений, накопившихся около заповедей, самых кратких, самых ясных и самых простых, разве не удивляетесь вы, к чему и каким образом накопились все эти пояснения? Самое простое возбуждение и опять-таки самые простые вопросы. Эти вопросы, казалось бы, о том же, но в разных преломлениях, вызывали пояснения, опять-таки в своеобразно личных выражениях. И так усложнялось колесо жизни, начиная от самого простого.

Приходит человек. Спрашивает о том, что было много раз упомянуто. Упоминаний этих он не читал и читать не собирается. Он хочет слышать желательный для него ответ. Если самый основательный ответ не совпадает с его уже внутренне предпосланным ответом, то все сказанное будет признано неубедительным. Ведь так случается в жизни довольно часто, и все-таки это относится к известному разряду людей вопрошающих. А за ними есть значительная толща, которые вообще ленятся формулировать, хотя бы для себя, вопросы. Иногда они пытаются оправдать эту леность как бы скромностью, но когда сердце пламенеет, человек не впадает в бездеятельную скромность. Он ищет, стучится, даже вторгается, лишь бы достучаться.

Замечательно вспоминать, как пламенные сердца иногда превозмогали необыкновенные трудности и все-таки находили ключ даже к хитрейшим затворам. Помню, как один опытный деятель говорил молодым сотрудникам:

«Если хотите — убедите меня». Слушая первые доводы, он качал головою и сокрушенно улыбался:

«Все еще неубедительно. Все еще не зажгли меня. Придумайте еще что-нибудь значительнее».

Затем он выслушивал дальше и опять качал головой:

«Видите, вы даже не заставили меня вскочить с места. Даже не заставили меня прервать вас восхищенным восклицанием. Значит, найдите такое убедительное слово, чтобы оно преобороло все другие соображения и явилось бы непреложным». А затем шепотом он добавлял:

«Вероятно, это слово будет самое простое».

Во всех перестроениях жизни, особенно сейчас, душа людей взыскует именно о простом и сердечном слове. Если люди приходят с вопросами о самом простом, то и ответ должен быть прост. Должен быть прост не только по смыслу, но и в выражениях. Тот же солнечный свет, то же основное стремление к добру. Та же улыбка одобрения должна выразиться в простом ответе на простой вопрос.

В объемистой книге такой ответ может быть в разных формах дан не однажды. Но часто книги читаются как-то отвлеченно. В самом печатном слове где-то еще остался призрак отвлеченности. Иногда сами люди ищут найти какое-нибудь самоизвинение, ссылаясь на будто бы неясную форму изложения. Известны случаи, когда люди отрекались от своих собственных слов, казавшихся им не подходящими к данному случаю. Все это не простота, а ведь сейчас, как никогда, нужен простой ответ, выросший из любви и из лучшего качества. Именно в сердце своем человек вполне понимает, что такое простота. Именно сердце лишний раз стукнет от всяких ненужных придатков.

Просто! Просто на добром слове! На добром действии!

3 марта 1935 г.

Пекин

Свет опознанный

Не угасал свет. Всегда напоминали о себе излучения и сияния, и земные, и надземные. Люди ходили к врачам, прося прекратить такие непрошеные прозрения. Потребовались многие усилия, чтобы даже грубые аппараты оправдали дар человеческого зрения.

Когда люди уверяли, что они видят свет, их оговаривали. Называли выдумщиками. Впрочем, каждый близорукий не верит дальнозоркому. Излучения человеческого тела отвергались и относились в область мистики или приписывались испорченному зрению.