Обольщение. Гнев Диониса - Евдокия Нагродская

Я тем же равнодушным голосом рассказываю ему все, умолчав, конечно, об угрозах на его счет. Он несколько минут раздумывает.

– Что же делать, Таня, – говорит он наконец. – Ведь этот человек вполне прав. Надо войти и в его положение. Мне кажется, что ты поступишь правильно, если согласишься на это.

Илья говорит каким-то смущенным голосом, вертя в руках разрезательный нож.

– Ведь он тебе не отказывает видеть ребенка, когда ты захочешь. Даже предоставляет возможность следить за его воспитанием… Что касается материальных средств, то я готов…

– Об этом не может быть и речи: отец ребенка имеет средства, да если бы и не имел, у нас не взял, – говорю я, пристально всматриваясь в лицо Ильи. Оно почему-то смущенное, виноватое…

Я понимаю, Илюша, понимаю, что ты чувствуешь. Ты сделал нечеловеческое усилие. Во имя любви ко мне ты согласился принять в дом это дитя, но теперь ты рад, ты счастлив, что является возможность отклонить от себя эту горькую чашу. Ты никогда бы не решился предложить мне это, но раз инициатива исходит не от тебя, ты дрожишь, ты боишься, что я откажусь. Ты готов на все материальные жертвы, согласен работать денно и нощно, только бы не иметь на глазах прошлого твоей Тани.

Да будет так!

– Я согласилась, Илья, – говорю я спокойно. – Я сама сознаю, что так будет лучше.

– Ну вот и отлично, Таня! Не думай ни о чем и не беспокойся. Весной поезжай за границу. Когда все будет окончено, я приеду за тобой и мы… не расстанемся больше. Мы повенчаемся, Таня. Не правда ли, родная моя?

Я горько улыбаюсь.

Закрепи, закрепи меня, Илюша, а то, не ровен час, опять сбегу.

Сейчас вернулась из лечебницы от Марьи Васильевны. Все идет сравнительно хорошо. Она скоро приедет домой, но мы с Ильей знаем, что это только отсрочка, что дни ее сочтены.

Сознает ли она это или нет? Мне кажется, что сознает. Она словно старается нас всех больше ласкать, говорить нам приятные вещи. Ее сдержанность пропала, она просит поскорее взять ее домой и справить Женину свадьбу. Она на лето хочет остаться с нами и все говорит, что ей приятно, когда все около нее.

– Мамочка, – замечает Илья, – Тане все же придется уехать за границу на часть лета.

– Зачем? Ты уж отложи для меня свои работы, голубчик, – просит она жалобно.

– Меня доктор посылает на воды, мамочка, а на работы я бы не посмотрела.

– Да, Таточка, ты ужасно осунулась. Что с тобой?

– Ничего особенного, от лихорадки развилось малокровие.

Она смотрит пристально на меня, пока я приготовляю ей питье.

– Тата!

– Что, мамочка?

– Поди сюда, – говорит она взволнованно. Я подхожу к ней.

Ея высохшие руки обнимают мою шею, и она шепчет со счастливыми слезами:

– Я вижу, вижу, Тата, я еще вчера заметила, я так рада, так рада! Мне бы хотелось прожить немного дольше, чтобы поняньчить внучку, именно внучку.

Слезы готовы брызнуть из моих глаз, и я говорю, едва подавляя их:

– Мамочка, уж вы лучше ждите внуков от Жени, а мои дети не живут.

– Конечно, я буду любить и Жениных детей, но это будет Илюшина дочка… Я тебе сознаюсь, Тата, я всех детей люблю одинаково, но Илья мне всегда был ближе всех.

Она со счастливой улыбкой закрывает глаза. А я не смею поднять своих, как преступница. Какая мука!

Каждый день теперь у постели Марьи Васильевны ждет меня эта мука. У больной только и разговоров, что об этом ребенке. О ребенке ее сына!

Отчего Илья молчит? Разве он не видит, что я страдаю? Неужели это месть? Нет, нет, он не способен на это. Я вижу, как он сам страдает.

Мы прощаемся, собираясь уходить. Марья Васильевна держит Илью за руку и с упреком говорит:

– Удивительно, как вы, мужчины, равнодушно относитесь к своим детям! Я удивляюсь, Илья, что ты совсем не радуешься, даже будто недоволен.

– Мама, – говорит Илья решительно, – мы не хотели расстраивать тебя, но доктора говорят, что Таня не доносит ребенка. Она едет за границу на днях, ей надо торопиться. Твои надежды разрывают нам сердце… Пожалей нас.

Марья Васильевна молчит. Слезы льются из ее глаз. Мы выходим в коридор. Илья обнимает меня и тихо шепчет:

– Бедняжка моя, ободрись! Я тебя так люблю! Еще больше люблю, чем прежде, если это возможно.

– Верю, Илья, верю, потому что ты сделал сейчас то, чего не сделал бы никогда ни для кого, – ты лгал своей матери!

Экспресс летит быстро. А мне кажется, что я подвигаюсь ужасно медленно. Я волнуюсь, как институтка, отпущенная домой на каникулы. Это мои каникулы. Я еду провести два месяца с моим ребенком. Я и зимой урвала недельку, чтобы съездить к нему. Но что такое неделя! Я бы хотела оставаться с ним вечно, вечно, но я не могу оставить моего мужа.

Вот и теперь эти два месяца без меня для него тяжелы. Одно утешение, что он проведет их у Жени в деревне.

У Жени за эти пять лет уже трое детей, четвертый в проекте. Музыку она забросила. Она вся в муже и в детях. Иногда она ворчит, что просто нет времени почитать или поиграть, но, видно, это ее не особенно огорчает.

Муж ее очень любит, но зачем он так много употребляет с ней педагогических приемов? Отчего у него с ней такой покровительственный тон и какое-то снисходительное обращение?

Однажды я напомнила ему наш разговор.

– Вы уж очень вдаетесь в тонкости, дорогая невестка. Вы – человек с призванием, человек труда, а Женя – просто женщина.

– Что вы под этим подразумеваете, Сергей Иванович? Что женщина должна быть хозяйкой и нянькой, и больше ничего?

– О боже, какой старый вопрос вы поднимаете! Ну я вам отвечу: да, если у нее нет ни таланта, ни призвания.

– А ее музыка?

– Какое это призвание? Она ее совершенно забросила.

– Отчего же вы ее не поощряли? Зачем увезли в деревню?

– Странные вещи вы говорите, Татьяна Александровна! Что же, по-вашему, мне надо няньчить детей, а ей участвовать в концертах?

– Женя не актриса, не оперная певица, не танцовщица, у которых все занятия вне дома, которые не могут уделять время для своих детей, хотя и из них некоторые с этим справляются. Музыкантши, писательницы, художницы могут быть матерями, если кругом есть известное довольство и им не надо самим стирать пеленки и готовить обед. И если муж не мешает… Вы знаете, Сергей Иванович, я, например, замечала, что вы отнимаете у Жени больше времени, чем дети, вы даже отнимаете ее у детей.

– Вот как? – говорит он насмешливо.

– Конечно. Когда вы пишете в своем кабинете, она ходит на цыпочках, не смеет дохнуть. Ее забота – чтобы не заплакали дети, чтобы не хлопнула дверью прислуга. До музыки ли ей? Она детей прячет куда-нибудь подальше и сама, как дракон, охраняет дверь вашего священного кабинета. Ведь если до вас долетит детский плач, вы говорите очень неприятные вещи: что семья тупит человека, что тому, кто занимается умственной работой, надо иметь угол, отдельный от семьи. Женя тогда огорчилась вашими словами и заплакала. Вы, правда, ее поцеловали и утешили, это верно… Но, Сергей Иванович, вы женаты пять лет! А может быть, через десять вы не потрудитесь ее утешать. Говорить подобные вещи у вас войдет в привычку, а в любящем сердце Жени появится хроническая рана.

– Если я прошу покоя во время занятий, то это еще не значит, что я отнимаю все время у моей жены. Ужасно вы любите садиться на больших лошадей, дорогая невестка.

– Это-то и беда, Сергей Иванович, что мы ездим на крысах и ничего не видим кругом. Я стою на своем, что все время Жени не так занято детьми, как вами.

– Это забавно.

– Вы, когда не заняты, требуете ее постоянного присутствия. Вы никогда сами ничего не прикажете прислуге, все выговоры вы обращаете прямо к Жене. Стакан чаю она должна налить и принести сама. Принесет прислуга – чем ты занята? Пыль плохо вытерта – бери тряпку и сейчас вытирай. Вчера она целый вечер штопала вам носки потому, что вам нравится, когда она этим занимается.

– Так я должен ходить в драных носках. Ну дамская логика! – говорит он пренебрежительно.

– Ведь носки могла заштопать прислуга, но вы обиделись бы, если бы она отдала эту работу прислуге, а сама села играть Шопена. Вы бы обязательно прошлись на этот счет, что часто случается.

– Все это очень остроумно, Татьяна Александровна, но что из всего этого следует?

– Хотите, скажу откровенно?

– Пожалуйста.

– Другая женщина, не Женя, изменила бы вам через несколько лет, а Женя этого не сделает, она будет продолжать вас любить и вся уйдет в заботы о кухне, детях и ваших носках.

– Значит, все будет прекрасно.

– Не совсем, Сергей Иванович. Когда ее щечки потеряют свежесть, вы заметите у нее седой волос, одну или две морщинки, вы скажете: «Моя жена только кухарка и нянька, она не способна меня понимать! С ней я опускаюсь» и…

– Доканчивайте, доканчивайте, Татьяна Александровна.

– …и заведете любовницу.

– Великолепную перспективу вы рисуете нам, – замечает он со злостью. – А позвольте поинтересоваться: все это вы высказывали и моей жене?