Царские врата - Елена Крюкова

Вижу над собою глаза той, что приносила мне корзину с едой в темнице.

Она по-бабьи, сложив грубые сильные руки корытцем, ловко подхватив пальцами холщовый подол, спокойно, печально глядит на меня. На бронзово-золотых щеках ее – темные дорожки засохших слез.

Потеки краски. Капли дождя.

А может, кровь струилась из неподвижных глаз, глядящих, как в виду воздетой в небо снежной горы, похожей на лезвие топора, под пыткой умирает сын; и подсохла кровь на палящем, на ледяном солнце.

Или это капли этого, как его… как тот монах в монастыре в горах говорил… когда мы около раки со скелетом солдата стояли… этого… миро?

Что такое миро? Сладкие слезы мира?

Не выдерживаю взгляда. Шевелю искусанными губами.

– Милая… Родная… Помоги…

– Сейчас… сейчас… Тужься… Вдохни глубже… Давай! Гузель! Гузе-е-е-ель! Ну-у-у!

– Я не Гу-зель… Я – А-ле-на…

Кладу руку на бешеный сугроб живота. Царапаю живот ногтями.

Чувствую: из-под ногтей по коже живота течет теплая кровь.

Ногтями рисую на коже живота новый рисунок. Ни для кого! Никому!

Чужая женщина спокойно и печально смотрит на меня.

На руках у нее ребенок с глазами старика.

– Мадина, Мадина, – бормочу тяжело и вязко, и губы слипаются желтой кладбищенской глиной, – Мадина, зачем у тебя… ребенок? Положи его… не держи…

– Гузель! – кричит Мадина. – Дура! Давай! Рожай! Рожа-а-а-а-ай! Бер да-а-а-ар!

Я долго, вечность, катался в серебряном чистейшем влажном шаре. Шар был моим Раем, моей тишайшей музыкой; красные нежные хвощи густо, перепончато обнимали меня, обвивали, и внутри меня вспыхивали красные искры моей будущей силы и радости. Еще была радость настоящая – жить вечно, спать вечно, улыбаться вечно.

Я думал – так будет всегда. Вечно.

Я был внутри вечности, и она была моей настоящей матерью. Своды пещеры смыкались над головой, и я, слепой, ощупывал маленькими руками остов и крышу моего теплого круглого дома, моей круглой жизни, которую я не знал, как назвать, но, переходя из сна в явь и из яви – в сон, бесконечно любил и целовал всем своим красным горячим тельцем. То, что у меня есть тело, я сознавал. То, что у меня есть руки и ноги, глаза, уши и пальцы – я тоже сознавал. То, что у меня внутри уже билось то, что потом, живя среди людей, я назову, как и они, сердцем, – я тоже знал это. И Та, что была снаружи меня, Та, что обнимала меня всею собой, Та, внутри которой кругло и нежно перекатывался мой дом, мой шар, моя тайная планета, – она вместе со мной знала это; и я часто чувствовал, как Она кладет мне руку на выгиб моего круглого дома, и гладит, гладит меня по теплому выступу моей темно-серебряной земли, по окоему моей нежной серебряной прозрачной воды.

Слышал: Она что-то нежное, тихое говорит мне снаружи.

Доносилась музыка. Далекие вздохи. Тайные слова.

Настал этот день.

День последнего страха.

День моей темной, черно-красной смерти.

Серебряные воды взмутились, и сфера надломилась. Трещины зазмеились по сводам, взбугрились земли, спутались, разрываясь с болью, красные дикие хвощи, еще недавно нежно оплетавшие мое голое, парящее в невесомости тело. Куда я лечу головою вперед?! В узкий, страшный черный лаз. Голова ввинчивается, вставляется в узкое ущелье, полное боли, и я понимаю – мне уже не выбраться. И камни, камни, острые белые холодные камни и кости сдавливают мне череп. Красная тьма мечется перед глазами. Это красные крылья распростерлись над моей головой. То, что было недавно моей теплой, покрытой красной нежной травою землей, горит и пылает у меня под ногами. Это птицы мои, звери мои, змеи мои, львы и собаки мои ползут прочь от меня, рыча, воя, клекоча, плача, ибо я теперь – не их; ибо я – чужой, я – чужак, и меня надо изгнать прочь. Изгнать – навсегда.

Счастье мое! Дивный Рай мой! Теплое, дождем льющееся серебро!

Куда я лечу?

Все вперед и вперед. В черный страх.

Кольцо черноты вбирает меня. Втягивает черный рот. Бездонна черная пасть. Сучу ногами. Дергаюсь всем телом, пытаюсь вырвать голову из кольца тугой тьмы. Невозможно. Я обречен. Все кончилось. Выхода нет. Хочу жить, но жить не буду. Тьма обнимет меня, и я сейчас закончусь.

Своды моей жизни, моей первой и последней пещеры сдвигаются, трещат, рушатся, смыкаются, хищно ощерившись, и грубо выталкивают меня – наружу, вон, из серебряного теплого океана – во тьму ледяную. У тьмы нет начала и конца. Она поглотила всех, кто хотел жить вечно и радоваться жизни; поглотит и меня.

Кости. Металл. Сталь. Камень.

Они стискивают меня. Они врезаются в меня.

Если бы я был человеком, я бы закричал. Или молился бы. Или плакал.

Но я еще не человек.

Нет! Я человек!

Только без языка! Только безо всего того, что я узнаю на вашей, люди, земле, когда умру!

У меня нет мыслей! Но у меня есть сердце! И оно не хочет умирать! Не хочет!

Мне страшно. Мне очень страшно.

Мне страшно и дико. Я умираю.

Разрезаю головой красную тьму.

Иду головой вперед через мрак, и в ушах у меня – боль и кровь, и в темени у меня – кровь и боль, и когда-то светлые, золотые, серебряные руки и ноги мои обратились в красное, темное страдание, в сгустки красного мрака.

Что такое боль?! Я не знаю! Не знаю!

Но иду напролом! Поперек боли! Наперерез ужасу!

Ужас, это черный ужас…

Это – МОЯ СМЕРТЬ.

Я – умираю.

Понимаю это.

Я уже понимаю это.

Я понял это лишь сейчас.

Потому что, умирая, биясь в тесноте моей смерти, как рыба в теснине черного льда, задыхаясь от боли и тьмы, я внезапно стал – человеком.

А я думал – я, житель серебряного Рая, буду жить вечно.

Среди серебряных хвощей, тонких красных, алых, малиновых водорослей, среди плывущих жемчужных облаков, среди сладких медленных рек и молочных озер; голос слышать извне колыбельный и нежный, ощущать, как ласковая тьма прогибается подо мной, как толщу небесных вод вокруг меня гладит родная рука, нежит, лелеет меня, зовет и любит меня. Голос поет мне колыбельную песню, и я слышу ее.

Прежде чем я умру – я хочу знать, кем я был до того, как мне стать человеком!

Прежде, чем я умру…

Я был… Помню всех, кем был.

Но кем сейчас стану?!

Я! Не хочу! Умирать!

Вперед… сильнее… вперед… еще…

Раздвигаются камни. Расступаются кости. Расторгаются горы.

Хлынули серебряные воды.

Просунул в отверстие смертной тьмы свою еще живую, круглую голову.

Упал – вниз – головой.

Раз…

…бил…

…ся…

И в потоке красно-серебряной теплой воды вспыхнул на полмира, залил всего меня, бьющегося, умирающего, красного, скользкого, – СВЕТ.

Бьет в глаза!

Обнимает, бьет, убивает, хлещет. Обрушивается водопадом.

Я ослеп. Оглох. Кроме света, в мире нет ничего.

Это я умер. Это… я… умер?!

Нет дыхания. Затаил. Украл. Спрятал. Никому… не отдам…

Сердце мое, маленькое, как орех, вздрогнуло и забилось.

Воздух… вдыхать… еще… еще… еще… глубже…

Красные листы легких с болью расправлялись внутри меня, наливались жизнью: дрожащие крылья убитой – и ожившей – птицы.

Не смог терпеть боль, которую вдохнул до дна, вобрал, как прежнюю райскую радость. Открыл рот и выдохнул весь воздух из себя – наружу.

Вместе с жестким ледяным воздухом из меня вырвался бешеный летящий огонь: крик.

Крик поджег все вокруг. Поджег мои уши. Поджег белизну смятых простыней, на которые лилась соленая красная влага. Поджег ледяной воздух смерти, и он стал огненным воздухом жизни.

Голос услышал над собой, хриплый шепот:

– Родился… Родился…

Теплые большие руки схватили, обняли. На голое темя закапало мелкое, горячее, быстрое, горькое.

В дыру на потолке посыпались пыль, труха, известка, камни и черепица, и Мадина упала на живот посреди сакли.

Алена шире раздвинула ноги, ухватила себя обеими руками за колени, потужилась.

Подняла высвеченное крупными светлыми каплями пота и слез лицо к пробитому потолку.

– Ну, давай… Давай, маленький мой… Еще…

Выскользнул из нее, теплая рыба, оторвался от нее… вылетел.

Мадина бревном лежала на полу. Не двигалась.

Алена пыталась привстать на локте. На губах запекся рассольный привкус крови. Рожденный ею мальчик лежал, сучил красными лапками у нее в ногах. Почему он не кричит? Он должен кричать. Ну!

– Уа-а-а! Уи-и-и!

– Как поросеночек, – вздутыми, искусанными губами довольно сказала Алена. – Ну, иди-ка сюда! Сейчас…

Она с трудом села. Взяла на руки младенца. Весь винно-красный, скользкий, будто облепленный красными водорослями. Алена чуть не выронила его. Изловчилась, опять, уже вернее и цепче, подхватила, подтянула осторожно к себе: к животу, к груди.

За мальчиком тянулась извилистая красная живая, мокрая веревка. Алена наклонила голову.

Вцепилась зубами в красно-синий перевитый шпагат пуповины.