Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Цель развития всего сущего в Господе — чистая любовь, которая есть полнота блаженств Царства Небесного, и надежда не оставляет без благого плода тех, кто устремляется в самоотверженности и искренности в неведомые просторы Божественной любви. Те, кто стяжал любовь Твою, Боже, не могут не любить друг друга, поскольку сама эта любовь есть объединение всего во всем, если сердца человеческие жаждут именно ее, не желая ничего в суетном пустом мире. И Ты премудро соединяешь их по мере готовности этих жаждущих сердец устремиться в неизведанное.

Перестав упорствовать в достижении эгоистических целей, ошибочно предполагая обрести в них счастье, которое есть не что иное, как умиротворение души, мы находим его там, где не ожидаем: в смиренном подчинении самих себя Божественной воле. Прекрасные дни мелькали за днями, складываясь в месяцы, и мне казалось, что я давно уже живу на малой Рице, и эта жизнь стала неотъемлемой частью моей души. Позднее, на турбазе, мне рассказали краеведы, что неподалеку от озера в начале двадцатого века стоял небольшой монастырь. В лесу сохранились даже фрагменты их монастырской дороги, остатки которой мне удалось отыскать во время прогулок по окрестностям.

Тихий теплый август незаметно приблизился к завершению. У перевала по верхушкам буков и грабов запестрели первые охристые пряди осени. По ночам стало холоднее, начались продолжительные дожди. По озеру стлался туман. Палатка стала отсыревать и провисать. Я постоянно подтягивал крепления и придавливал их к земле тяжелыми камнями, пока чрезмерно натянутая ткань не разорвалась в потолке над входом, где образовалась большая дыра, в которую заливал дождь. Меня сильно огорчало, что я испортил выданную напрокат хорошую палатку, и было досадно, что от попадавшего в дыру дождя стал намокать и отсыревать мой ватный спальник.

Рядом с палаткой мне пришлось по вечерам разжигать костер и греться у огня. Низко стелющийся по земле дым уже не улетал в сторону, а обволакивал меня удушливым едким облаком. От постоянной промозглой сырости и долгого сидения в промокшем спальнике, однажды меня пронзила резкая боль в пояснице, и она была такой сильной, что я не мог даже пошевельнуться. Боль не отпускала меня около получаса, так что я уже начал отчаиваться. Она причиняла мне продолжительные мучения, словно испытывая мое терпение, и затем постепенно прошла. Но такие приступы стали повторяться все чаще и чаще. Чтобы от пропитанной дождями земли не тянуло сыростью, я натолкал под днище палатки побольше хвойных лап. Все же постоянная сырость и приступы боли стали меня сильно донимать, приводя в полное отчаяние.

В один из таких дождливых дней к моему пристанищу добрались насквозь промокшие парень и девушка, по виду молодожены.

Извинившись, они попросили разрешения поставить свою палатку неподалеку от моей, объясняя свою просьбу тем, что им страшно ночевать одним в глухом лесу. Мы вместе поставили палатку и развели костер. Во время беседы выяснилось, что эти простые и скромные супруги — преподаватели Одесской консерватории. Муж был пианистом и участвовал в различных музыкальных конкурсах. От знакомых они узнали об отшельнике на озере и решили прожить две недели рядом с этим любителем уединения.

Мы быстро подружились и теперь вечерами вместе грелись у костра за горячим чаем, обсуждая различные волновавшие нас вопросы. Между нами возникло полное взаимопонимание. Супруги тонко чувствовали красоту природы и иногда с удовольствием присоединялись к моим пешим прогулкам по окрестностям озера. В один из вечеров, сидя у костра, мы разговорились:

— А вам, как верующему, какая больше музыка нравится? — спросил пианист.

— Классика, конечно! — я назвал своих любимых композиторов.

— А из русской классики кто вам ближе?

— Чайковский, безусловно. Еще, может быть, Бородин. Слушал концерты Рахманинова в филармонии, но, правда, иногда скучал…

— А Скрябин вам знаком?

— Только по фамилии. В отделах музыкальных магазинов мне не приходилось видеть пластинок с записями его музыки…

— Ну, это не удивительно! Там трудно что-либо подыскать стоящее… А я очень люблю Скрябина. Ему посвящали свои стихи Бальмонт и Пастернак. Я тоже написал стихотворение о музыке Скрябина. Оно не столь удачно, тем не менее, чтобы меньше говорить, хотите, я прочитаю его?

Из этого взволнованного чтения мне запомнилось несколько строк:

Я погружаюсь. Средь клавишей нервной ряби,Чувствую — это Скрябин.В нервном рокоте фортепьянного океанаЯ постигаю — это нирвана…

Мы помолчали, слушая, как потрескивают в костре смолистые сосновые ветки.

— Мне понравилось ваше стихотворение, хотя в нирване я не знаток! — проговорил я, нарушив молчание.

— Тогда постарайтесь по возможности познакомиться с его музыкой…

Супруга пианиста, смущаясь, сказала:

— Мы еще не пришли к пониманию Христа, но чувствуем, что Он где-то совсем рядом… Пока музыка для нас — нечто сродни религии.

Прожив рядом со мной две недели, они начали собираться в обратный путь, потому что их отпуск подходил к концу. Эти приветливые и милые люди очень обрадовались, узнав, что я собираюсь навестить в Одессе своего друга и уговорили меня обязательно пожить у них на даче у моря, которая располагалась неподалеку от монастыря. Эта новость вызвала в душе радость — все складывалось как нельзя лучше. Мы обменялись адресами, я проводил их по тропе до автобуса на большой Рице. Тепло распрощавшись, они расстались со мной, взаимно утешенные нашей встречей и совместной жизнью на прекрасном и ставшем таким уютным для нас горном озере.

Подошло время и моих сборов. С грустью я прощался с полюбившимся мне уголком Кавказа, не зная, придется ли еще когда-нибудь побывать здесь. Но Бог уже тогда располагал вернуть меня в Абхазию и много раз впоследствии мне пришлось проезжать мимо этих удивительных мест, но жить там уже не довелось. Приехав на турбазу, я со стыдом попросил прощения за испорченную дорогую палатку, ублажив подарками добрую заведующую турбазы, сдал на склад рюкзак и спальник, испросив разрешения временно остановиться в филиале турбазы в Гаграх, где я намеревался разузнать о своем дальнейшем маршруте. В этом чудесном городке Черноморского побережья Абхазии, приютившем меня, я сразу постарался выяснить, где находится церковь, чтобы с нее начать поиски Библии.

Ночью мне приснился необыкновенно яркий сон, который настолько врезался в мою душу, что утром я сразу записал его в виде стихотворения. Мне приснилось, что я нахожусь в храме и ко мне подходит удивительной, строгой красоты женщина с очень добрым лицом, на котором сияли, или, вернее, мерцали и лучились тихим светом кроткой неземной любви прекрасные глаза. Сердце точно знало, что это Божия Матерь, я с огромным волнением и благоговением услышал Ее ласковый нежный голос: «Слушай монахиню…» Я проснулся со слезами на лице, исполненный с головы до ног светлой радости, всей душой ощущая уверенность в том, что сегодня встречусь с чем-то очень хорошим и очень важным в моей жизни. Сразу же, боясь забыть это переживание, я записал его в стихах:

На рассвете родилось мерцаниеСтрогих глаз — два светлых откровения,Возвещая скорое свиданиеДля души, возжаждавшей спасения.

Торопился я по сонным улицамИ молился полудетским лепетом.И душа, измученная узница,Пробуждалась, исполняясь трепетом.

С вами в здания входил я узкие,Был я нем и неуклюж, как чудище.Возвещенное скрепилось узами,Замкнут круг, но прошлым или будущим?

Не без труда отыскал я маленький храм, спрятавшийся среди вечно зеленых цветущих магнолий, и вошел внутрь. Служба уже заканчивалась и мне удалось протиснуться к священнику через толпу обступивших его прихожанок. Благословив меня, он сказал, что Библии на продажу у него нет, но недавно к нему приезжал его друг, священник из Батуми, вот у него есть лишняя Библия и владелец, возможно, уступит мне свою редкую книгу. Услышав это, я возрадовался всей душой, так как в те времена книги по христианству достать было невозможно, а если они появлялись на черном рынке, то стоили огромных денег.

В раздумье я вышел на церковный двор и заметил в углу, под высоким кипарисом, кольцо верующих женщин, тесно кого-то обступивших. Подойдя поближе, я увидел, что женщины окружили престарелую, сухонькую, с добрым лицом монахиню, с любовью отвечающую на их многочисленные вопросы. Она подняла глаза и мир поплыл передо мною. Они излучали что-то такое родное, что я начал плакать, стыдясь своих слез и вытирая их руками. Монахиня взяла меня за руку, перекрестила и четко, строго сказала: