Берлин и его окрестности (сборник) - Йозеф Рот

– Вы заблуждаетесь! У генерала Коррейры совершенно выдающаяся биография! Родившись в 1874 году, он уже в 1894-м в чине полковника командует всеми войсками в Вера Крус, а после следующего восстания становится военным комендантом столицы. Его уважают даже враги. А сейчас у него тяжелый плеврит! И если в итоге плеврит генерала не удостаивался петита, он все равно пропечатывался нонпарелью в рубрике «Разное». Эпидемия собачьего бешенства в Константинополе претендовала на десять строк на третьей странице, в левом верхнем углу, потому что собаки в Константинополе могли представлять собой опасность для всего человечества. «При известных обстоятельствах».

– При известных обстоятельствах, – говаривал в таких случаях Густав К., – подобное заболевание может перекинуться на матросов океанских кораблей.

То есть для него не существовало ничего «неважного». Даже выбросив бумагу с известием о каком-нибудь совсем уж мелком событии в какой-нибудь далекой, богом забытой стране, ночной редактор через пять минут лез под стол в корзину, извлекал смятый листок обратно и тщательно его разглаживал, искусственно придавая ему вид только что поступившей, еще никому не известной новости. Он заставлял себя эту новость забыть, чтобы еще раз узнать ее заново. После чего еще раз воскрешал в себе аргументы против ее публикации и опять выбрасывал ее в корзину.

Но, вероятно, она потом еще долго не давала ему покоя. И, прочитав ее на следующий день в какой-нибудь другой газете, он испытывал угрызения совести, укоряя себя в равнодушии к эпохе и ее событиям, и завидовал коллегам из других «изданий», которые новость «тиснули». Скорее всего, он в такие минуты даже решал, что при «утряске» следующих номеров надо гораздо бережнее обходиться с мелкими и якобы незначительными новостями. Но, снова оказавшись за письменным столом перед очередной горой «материалов», читая актуальные сообщения из близлежащих стран, он с тоскливым ужасом вспоминал о беспощадной непреложности существования в нашем мире разных наций, государств, стран, городов, а также о том, что сам он всего лишь редактор определенного национального издания, публикуемого в определенном городе и определенной стране. И что, следовательно, для него есть границы между событиями близкими и далекими, и что его «читатель» вовсе не космополит, равно интересующийся жизнью всей планеты, а приросший к родному месту обыватель, которого даже мелкие перемены у соседа волнуют куда больше, нежели извержение Везувия. И он сортировал события, как и было положено по долгу службы, на далекие и близкие, определяя им шрифты – гарамонд, боргес, петит и нонпарель, и самые близкие удостаивались самых крупных букв. Около трех утра он мыл руки в типографии, под водопроводным краном, мыл долго, обстоятельно, с песком и скрабовым мылом. Потом, бросив взгляд в подслеповатое зеркало, проводил пятерней по волосам и оттирал носовым платком черные пятна с физиономии. В эти минуты он напоминал актера в гримерной. Летом, когда он выходил на улицу, небо бывало уже ясным. Уже репетировали свои трели первые дрозды. Громыхали телеги молочников. Мальчишки из пекарен, все в белом, как бабочки, перепархивали от порога к порогу. Густав К. отправлялся в кофейню неподалеку от Центрального рынка. Эта кофейня как раз ввиду соседства с рынком открывалась очень рано. Над стойкой, умершим воспоминанием о вчерашнем вечере, блеклым желтоватым светом догорала лампа. Редактор, для которого вчерашний вечер был сегодняшним утром, с утра пораньше вспоминал о минувшей ночи. Здесь, среди базарной деревенщины, от которой несло прелым духом моркови и брюквы, среди всех этих грубоватых рыночных торговок и лавочников, он, представитель городской интеллигенции, редактор, горожанин до мозга костей, был бледен вдвойне и одинок вдесятеро. Он раскрывал первую газету, и в тот же миг запах свежей типографской краски прогонял дух брюквы и моркови. Это был запах города. Он напоминал запах плавящегося на жаре асфальта, а еще скипидара и вара, которым заливают выбоины мостовой. Густав К. дожидался и других утренних газет, вычитывал в них мелкие новости, которые сам решил «не давать», и, раздосадованный, шел к трамвайной остановке. Первым же трамваем, свеженьким, бодрым, только что из депо, он ехал домой.

И только раз в месяц, 30-го числа, он являлся в редакцию при свете дня, чтобы дождаться там белого конверта, в котором содержались скудные остатки его жалованья. На этом конверте целым и невредимым оставались только имя и фамилия Густава К. – рядом с увечной, тяжело раненной вычетами суммой в графе «Итого». Как и в полночь, Густав К. был чисто выбрит, с еще влажными, но тщательно расчесанными на пробор волосами. Однако на сей раз он бывал предельно серьезен и отнюдь не расположен к панибратским шуткам. Мятежный дух обуревал все его существо. То ли причиной было необычное время суток, когда ему пришлось встать с постели? То ли скудное жалованье, ради которого он вынужден был это сделать? Как бы там ни было, но в полуденный час каждого 30-го числа Густав К. начинал провозглашать коммунистические лозунги. Он на чем свет стоит клял демократические идеалы издания. Объявлял главного редактора банкирским прихвостнем. Грозился в ближайшее же время начать подбрасывать в газету «социалистические кукушкины яйца». А через месяц уволиться. Да-да, с белым конвертом в руке он входил в коференц-зал, где сидело еще несколько редакторов, и объявлял:

– Всё, господа, я увольняюсь!

Никто даже глаз не поднимал. Все уже сотню раз это слышали.

– Я в этом свинарнике больше работать не намерен, – продолжал Густав К.

Но тут его иногда как бы невзначай кто-нибудь спрашивал:

– Вы уже читали, как социал-демократы сегодня на нас ополчились?

– Это где же? – мгновенно вскидывался ночной редактор. – Ну и банда! Да вы только гляньте, как они газету свою делают! И как только люди читают такое! Разве это журналисты? Да это же… – И Густав К. долго подыскивал как можно более оскорбительное словцо, покуда не останавливался на самом обидном:

– Функционеры партийные, вот они кто…

И засовывал конверт в карман.

Франкфуртер Цайтунг, 21.04.1929

Криминальный репортер Генрих Г

Генрих Г., криминальный репортер, занимался своим ремеслом уже лет двадцать с лишним. С виду это был веселый добряк дородного телосложения с округлой физиономией. Казалось, он не обладает ни должным проворством, ни способностью здраво оценить меру переносимости тех ужасов, о которых сообщает. Судя по ноншалантной небрежности всего его облика, по замятым поперечным складкам на брюках, ниспадающих на добротные ботинки, по беззаботной легкости, с какой крупная, игривая бабочки коричневого шелка порхала над строгим вырезом жилетки, словно это уже не принадлежность одежды, а некая игрушка струящегося эфира, его можно было принять, допустим, за директора кукольного театра или за воскресного фотографа, промышляющего мгновенными снимками прогуливающихся на природе влюбленных парочек. Улыбчивое спокойствие этого человека окутывало и прятало под собой его интерес к кровавым кошмарам криминалистики, как сияние летнего дня убаюкивает посетителя перед входом в комнату ужасов. Казалось, все существо его тянется навстречу только самым безобидным житейским радостям. Он беззаботно слонялся по улицам, заложив за спину руки с тросточкой, так что со стороны казалось, будто вместо спины у него округлое брюшко. Часто останавливался перед витринами. Взгляд его изучал не выставленные предметы за стеклом, а пространство за ними или, что скорее всего, его собственное отражение. Это был отрешенный взгляд мечтателя, бесцельно устремленный в небо. В такой позе он нередко позволял застигать себя врасплох проходящим мимо приятелям, коих у него имелось множество. В основном это были крупные, похожие на биндюжников мужчины с одинаково нелепыми баварскими шляпками на массивных, гладко выбритых черепах – сотрудники уголовной полиции в штатском. Они останавливались. Годами выработанный профессиональный навык повелевал им, прежде чем вступить в контакт с человеком, сперва обстоятельно его изучить, а уж потом «застигнуть врасплох». Вот и со старым своим приятелем они заговаривали не иначе, как обрушив тяжелую лапу на его безмятежное плечо, словно за этим немедленно должно последовать сакраментальное «Именем закона…». Но вместо этого звучало только громогласное «Привет!». Генрих Г. не оборачивался. В течение дня его столько раз вот этаким манером ошарашивали, его правое плечо настолько задубело от подобных дружественным сотрясений, а его ухо столько раз внимало этому радостному «Привет!», что, проторчи он с четверть часа около какой-нибудь витрины и не попытайся с ним кто-нибудь заговорить, он бы удивился куда больше. Не отрывая глаз от витринного стекла, он, не поворачиваясь, ронял куда-то перед собой неизменное «Здравствуй!». Приятель обескураженно ждал. Лишь некоторое время спустя Генрих Г. соизволял удостоить его взглядом и опознать: