Однажды преступив закон (Инкассатор) - Андрей Воронин

- О, - сказал Юрий, глядя на рассыпавшийся по прикрытым полой плаща Таниным коленям серый пепел, - тебе щелбан.

- Фофан, - поправила его Таня. - У нас говорили не "щелбан", а "фофан".

Она без посторонней помощи открыла заедающую дверцу и выбросила окурок в лужу. Ей хотелось плакать.

***

Таня расплела скрещенные и вытянутые далеко вперед ноги, подобрала их под себя и села прямо.

- Ну, - сказала она, - мне, пожалуй, пора.

- Спонсор заждался? - спросил Юрий. Таня вскинула на него глаза, готовясь к отпору, но в его голосе не было ни упрека, ни насмешки - только спокойный, доброжелательный интерес и, пожалуй, немного сожаления.

"Он что, импотент? - подумала Таня. - Черта с два он импотент. Что я, не вижу, как у него глазки горят? Да и не только глазки... Ну и выдержка у этого парня. Настоящий мужик. А я, дура, думала, что таких уже ни одна фабрика не выпускает".

- Я же просила, - сказала она, - забудь про спонсора. Просто мне пора. Водку мы выпили, капусту твою съели, даже чаю попили. Тебе завтра рано вставать. Я и так у тебя полдня украла, ты из-за меня на бобах остался... Спасибо тебе, Инкассатор. Сто лет я так не отдыхала.

- Так отдохни еще, - предложил Юрий. Голос его звучал по-прежнему спокойно, но, когда Таня попыталась заглянуть ему в глаза, он поспешно отвел взгляд и принялся с повышенным вниманием изучать простенький рисунок выгоревших обоев, которым была оклеена комната.

"Что ж ты меня так мучаешь-то, дружочек?" - с чувством, близким к отчаянию, подумала Таня. Ей еще никогда и ничего не хотелось так, как хотелось сейчас остаться в этой убогой однокомнатной "хрущобе", но оставаться нельзя она боялась, что не справится с собой. Кроме того, если бы она осталась, хозяин бы имел полное моральное право расценить это как недвусмысленное приглашение к более активным действиям. "Как маленькая, - подумала она. Хочу, но не могу. С ума сойти можно".

- Что ты хочешь этим сказать? - тщательно маскируя боль мягкой насмешкой, спросила она.

- Только то, что сказал, - ответил Юрий, по-прежнему избегая смотреть ей в глаза. - Если тебе здесь хорошо, оставайся сколько хочешь. Если честно, то я тоже очень давно не проводил время так.., черт, и слова ведь не подберу.., так приятно, в общем.

Таня стиснула зубы. "Уж лучше бы он меня паяльником жег, - подумала она. Это же просто невозможно вытерпеть! Вот как заору сейчас..."

- Хорошо, - сказала она. - Допустим, я останусь. И каким именно образом мы с тобой станем приятно проводить время?

Это был прямой вопрос, который требовал не менее прямого ответа. Взгляд Юрия заметался по комнате, но ничего, что могло бы подсказать ему нужные слова, здесь не было. Таня с легкой полуулыбкой наблюдала за его мучениями. Вот он посмотрел на древнюю радиолу, бросил мимолетный взгляд на черно-белый телевизор в обшарпанном полированном корпусе, скользнул им по продавленной диван-кровати и сразу же поспешно отвел глаза...

- Телевизор смотреть? - безжалостно добивала его Таня. - Пластинки крутить? Что у тебя есть? София Ротару, наверное, ранняя Пугачева... Есть у тебя ее пластинка "Зеркало души"? Наверняка есть, в то время она у всех была, за исключением разве что каких-нибудь хиппи и панков. Ты же не был панком, Инкассатор? Наверняка не был, иначе не вырос бы таким здоровенным и застенчивым.

Юрий размашисто взъерошил пятерней свои подстриженные ежиком волосы и неловко рассмеялся.

- Действительно, - сказал он, - заняться нечем. Совсем я растерялся...

Таня сделала шаг в сторону дверей, и только она знала, каким тяжелым был этот шаг. Она чувствовала себя иголкой, которая вдруг решила попытаться преодолеть неодолимую силу, притягивающую ее к мощному магниту. Это было невозможно и в то же время совершенно необходимо. "Вот это вечерок, - подумала она. - Масса новых впечатлений". Она и в самом деле впервые ощущала это расслабляющее чувство зависимости и несвободы, словно этот огромный нищий медведь каким-то образом околдовал ее, взяв в плен не тело, а душу. Как ни странно, это чувство не казалось ей унизительным. Наоборот, оно доставляло удовольствие.

- Постой, - сказал Юрий, заметив ее маневр, - погоди... Я... Послушай, мне действительно нечего тебе предложить, я не умею ухаживать и вообще гол как сокол, но... Прости, но мне показалось, что тебе самой хочется остаться.. Правда, я никак не могу взять в толк, откуда у тебя такое желание. - Он немного помолчал, пыхтя и отдуваясь, словно только что бегом втащил рояль на пятый этаж, снова взъерошил волосы и закончил:

- Извини, я тут наплел черт знает чего... Не обращай внимания, пожалуйста. Говорить я не мастер. Если тебе нужно идти, не обращай на меня внимания. Главное, не обижайся. Поверь, если я тебя как-то задел, то не со зла. Ты же сама говорила: я - дурак...

- Да, - сказала Таня. - Это уж точно! Она снова обвела взглядом комнату. Старенькое кресло напротив телевизора, придвинутый вплотную к окну шаткий стол-книга, фотографии на стене. В самом центре - портрет пожилой женщины со строгим лицом, а под ним - групповой снимок: компания молодых людей в камуфляже, при автоматах и прочих военных причиндалах, сидящих на броне какой-то боевой машины, тоже разрисованной пестрыми камуфляжными разводами. Лица у всех серьезные и заметно осунувшиеся, лишь один - видимо, записной весельчак, - напоказ скалит зубы. И Инкассатор тоже здесь, его квадратный подбородок ни с чем не спутаешь, хотя на снимке он и покрыт недельной щетиной, почти бородой...

- Так вот ты какой, северный олень, - задумчиво пробормотала Таня, подходя поближе к стене с фотографиями и злясь на себя за то, что тянула время.

- Случайный снимок, - словно оправдываясь, ответил Юрий. - Был там проездом, ну и не удержался, влез в объектив. Глупо, конечно...

Он замолчал, оборвав свою речь на полуслове. За версту было видно, что он врет, причем врет неумело и сам понятия не имеет, зачем ему это вранье. Таня прямо сказала ему об этом.

- Врать-то ты не умеешь, - заметила она, разглядывая фотографии. Впрочем, Бог тебе судья. А это, наверное, мама?

Слово "мама" она произнесла мягко и просто. Юрий давно заметил, что некоторые люди стесняются самых естественных чувств. Когда он учился в школе, в ходу у его одноклассников были такие заменители слова "мама", как "мать", "маманя", "мамаша", "старуха" и даже "матка". Незабвенный трепач Цыба, например, изобрел слово "махан" по аналогии с "паханом" и был очень горд собой. Юрий тоже не избежал этого поветрия, и до сих пор воспоминание об этом заставляло его морщиться, как от зубной боли. То, как Таня произнесла "мама", заставило его в очередной раз пожалеть о том, что он ничего не может предложить этой женщине. Его тянуло к ней со страшной силой, и, что было удивительнее всего, он ощущал не только физическое влечение, но и некую духовную близость.

- Да, - сказал он, - это мама. А вот это отец.

- Они?..

- Да, умерли. На маминых похоронах я даже не был, опоздал. А твои родители?..

- У меня нет родителей, - коротко ответила Таня. Это была ложь, но Инкассатору незачем было знать о том, как она сознательно сделала все, чтобы родители считали ее умершей. Они были еще не настолько старыми, чтобы этот удар оказался для них смертельным, и она решила, что лучше умереть для них сразу, чем день за днем причинять им горе, такое же неотвязное, как ее болезнь. Возможно, это была жестокая глупость, но в ту пору Тане было семнадцать лет, и спросить совета ей было не у кого.

В ее воображении внезапно родилось бредовое видение: она увидела себя в домашнем халате и тапочках, сидящей в этом продавленном кресле напротив тускло мерцающего черно-белого экрана с крепеньким, как молодой боровичок, младенцем на коленях. У младенца из ее видения был характерный квадратный подбородок и темные волосики. Она едва удержалась от того, чтобы тряхнуть головой. К подобным мыслям и фантазиям она не привыкла: они ее просто никогда не посещали. Она терпеть не могла халаты, тапочки и черно-белые телевизоры, а что касается младенца, то говорить об этом было вообще смешно. Однако ощущение уютного, расслабляющего тепла и покоя, навеянное этим видением, проникло в душу и ни в какую не желало из нее выходить.

Она поймала себя на том, что все еще стоит посреди комнаты, глазея на продавленное кресло. Это выглядело глупо, но она почему-то была уверена, что в присутствии хозяина можно выглядеть как угодно: он поймет и не осудит. Чтобы он тебя осудил, надо сделать настоящую, большую подлость, и тогда его суд будет скор и суров. Она поняла, что находится в полушаге от того, чтобы сделать эту подлость. Презервативы, купленные вместе с уже опустевшей бутылкой водки, ждали своего часа в сумочке. Это была первая ее покупка подобного рода. До сих пор она прекрасно обходилась без них. Она сама не понимала, зачем приобрела пеструю картонную коробочку с изображением томной грудастой блондинки на крышке. Неужели руки действовали по собственной инициативе, независимо от мозга, который тешил себя иллюзией неприступности?