Тигр, тигр, светло горящий ! - Михаил Савеличев

— Вот тебе, — сунул мне дулю под самый нос вежливый рабби Моисей, — у нас с тобой контракт. И хотя ты им подтерся и выкинул, он все еще в силе. Если не хочешь ходить голым и сидеть в долговой яме на Валуне, дальше меня тебе хода нет.

— Значит я на тебя рассчитываю.

Моисей закурил и, пуская дым себе под ноги, несколько минут помолчал. Было тихо — в наш век интеллектроники нигде в доме не тикали часы, не текла из крана вода и не скрипели половицы. Звуконепроницаемые окна не пускали в дом шум ветра и дождя. Было неуютно.

— Знаешь, что сгубило евреев, когда в Германии к власти пришли фашисты? — спросил он.

Ремарка я читал, но соврал, желая дать Моисею возможность блеснуть эрудицией и тем самым завоевать его благосклонность (хотя он и так был на крючке):

— Нет, Моисей, не знаю.

— Их погубили рояли. Еврейские семьи очень музыкальны и почти в каждой имелся рояль. А если хочешь драпать из страны, то такой громоздкий предмет с собой не потащишь. Вот поэтому многие остались. Им жалко было расставаться с роялями. Представляешь — не с деньгами в банке, не с заводами, не с квартирой, в конце концов, а с роялем?

Моисей стряхнул пепел и продолжил:

— Так вот, к большому горю моих родителей, нам на ухо наступил один и тот же медведь и поэтому я не имею рояля. И в случае чего, я всегда смогу сбежать отсюда подальше. Хотя пока ума не приложу куда, — задумался он.

— Хорошо, Кирилл, я попробую это сделать. Только не надо лобызать мои щетинистые щеки, ноги мыть, а воду пить. Я чувствую, что делаю очень большую ошибку. Потомки мне этого не простят, как ты думаешь? Ладно, жди звонка, сказал он и исчез.

Я столкнул мохнатый видеофон на пол, открыл окно и, пододвинув кресло, уселся напротив, вдыхая запахи дождя, моря и сосен. На небе штормило и ни там, ни в городе не было ни огонька. Паланга спала. Одри тоже дрыхла на втором этаже и лишь один я бодрствовал и морозился, пытаясь согреться куцым клетчатым пледом. Я вспомнил стихи:

В последнюю осень ни строчки, ни звука,Последние песни осыпались летом,Прощальным костром догорает эпоха,И мы наблюдаем за тенью и светом.

В начале прошлого века австриец Фрейд обнаружил триединство человеческой психики, состоящей из Я — потока мыслей, образов, желаний, непрерывно текущих через наше сознание на протяжении всей жизни, Оно, или подсознания — странного места, где бурлят реликтовые инстинкты, темные желания и загадочная символика, и, наконец, Сверх-Я, порожденного запретами, ритуалами и моралью окружающего нас мира.

Позднее Эрик Берн открыл, что личность человека, его Я, состоит из личин Взрослого, Ребенка и Родителя, и в каждом случае наше поведение в одной роли разительно отличается от нашего же поведения, скажем минут пять назад, но уже в другой роли.

Все это лишь подтверждает мысль, давно ставшую литературной банальностью, о том, что человек — существо противоречивое. Но меня все равно удивляют, поражают и, порой, устрашают извивы моей судьбы. Мои нынешние и будущие биографы, если таковые найдутся, спорят и будут спорить до хрипоты, что заставило меня бросить Ауэррибо и пойти в «Лондонский курьер», оставить журналистику и стать писателем. Но это не самые сложные загадки — любой человек с воображением, которое у меня слабовато, сможет придумать правдоподобную гипотезу превращения журналиста в писателя — в конце концов это самый естественный путь, рекомендованный еще Джеком Лондоном. Гораздо сложнее объяснить метаморфозу «Желтого тигра», крутого парня в коже с камерой и автоматом на шее, «землянина»-патриота и живую легенду всех курсантов Ауэррибо, в не менее знаменитого писателя, пацифиста, затворника и алкоголика, на дух не переносящего все то, что имеет отношение к власти и официальной идеологии.

Казалось, что проще — спроси самого человека. Но в том-то и проблема, что он сам еще хуже это понимает — что же завело его на этот путь. Подсознание? Шутки Ребенка? Никто не знает и я меньше всех.

Впрочем, все может быть просто — Эпштейн утверждает, что учуять во мне нелояльность к власти и отвращение к войне так же трудно, как ощутить водочный перегар сквозь экран видеофона — нос вроде красный, глаза маслянистые, руки трясутся, а ничем не пахнет!

Наверное, он в чем-то и прав. Может быть я слишком невнятен в своих книгах и мои реальные убеждения погребены под кучами ненужных мыслей, размышлений, извивами острого сюжета и иглами циничного юмора, может я только внушаю себе свое диссидентское умонастроение, ради собственного тщеславия и самолюбования, а на самом деле, в глубине души остаюсь вполне верноподданным и правоверным. А может общество просто не так трактует мои слова — на благо себе и своим целям, ибо нет ничего несовершеннее, расплывчатее, многозначительнее, чем человеческое слово. Эта последняя гипотеза нравится мне больше всего. Она — мой любимый конек, который я седлаю при каждом удобном и неудобном случае.

Скорее всего, и, даже, наверняка, я не являюсь великим писателем и мне не снискать в веках лавры Гомера и Толстого. Я лишь попал в струю и писал о том, что больше всего интересует нашу агрессивную расу — о войне. Вас никогда не удивлял тот факт, что большинство великих книг посвящено именно этому роду деятельности человечества — «Илиада», «Ветхий Завет», «Война и мир», «Гегемон»?

Ладно, в конце концов мы заслуживаем то, что мы заслуживаем и все наши сетования на пропаганду, идеологическую обработку являются слабым аргументом. Вы хотели войну? Вы ее получите.

Беда нашего человечества в том, что с момента развития у человека второй сигнальной системы, он гораздо больше верит сказанному, нежели увиденному. В этом кроется причина ужасающей жизнеспособности тираний.

Моисей все не звонил, а мне все не спалось. Ночь постепенно приближалась к рассвету, нежданный в такие холода дождь приутих, но небо все еще было в тучах. Это было хорошее время для астрономов — они со спокойной душой могла спать — звезд не было видно.

Наша вечеринка с Одри кончилась несколько неожиданным для меня образом — я протрезвел. До этого, я помню, мы еще ели, пили, танцевали, целовались и спорили, пили на брудершафт, экспериментировали с платьем, изучали анатомию, читали стихи, плакали и смеялись. Потом, кажется, поспорили кто кого перепьет. То есть, поначалу я хотел, почему-то, предложить заключить пари кто кого переорет. Но с артикуляцией у меня произошел сбой и Одри с жаром поддержала мою идею, заявив, что нет в мире такого мужчины, который бы мог тягаться с ней в распитии спиртного.

Я не стал ее разочаровывать и объяснять, что имел в виду нечто совсем другое, подумав, что воинственная Одри воспримет это как закамуфлированную капитуляцию, чего я, естественно, в силу своей пьяной мужской гордости стерпеть не мог.