Бой на вылет - Алексей Евтушенко

Чак не сделал ни одного движения. Он даже не рычал. Он просто стоял, не шелохнувшись, и глядел на них. В глазах его полыхало синее безжалостное пламя.

Спотыкаясь на ходу и визжа какими-то жуткими голосами, исполненными первобытного ужаса, компания кинулась врассыпную.

После этого случая девушка перестала со мной встречаться, но я почему-то не очень сожалел об этом, тем более что вскоре ко мне вернулась жена. И тоже благодаря Чаку.

Мы случайно столкнулись на улице, и моя дочь радостно и звонко закричав: «Папка!», бросилась почему-то к Чаку и тут же стала трепать его за уши. Чак довольно скалился, а жена сказала: «Здравствуй», потом долго глядела на Чака — он тоже, хитрец, на неё добродушно посматривал — и добавила полувопросительно-полувосхищённо: «Какая у тебя собака…».

Нам как-то сразу стало опять хорошо вместе, и для начала мы сходили в кино, а потом поели мороженного и, наконец, пошли домой. И мы уже точно знали, что идём к себе домой, что дом соскучился по нам, и совершенно не понятно, где это мы сколько времени — и, главное, зачем? — пропадали друг без друга. И этим же счастливым вечером произошёл ещё один случай, после которого я окончательно понял, что Чак не просто собака или не простая собака — как хотите.

Нам оставалось перейти улицу, когда на другой её стороне появилась подруга жены со своим сыном — ровесником нашей дочки, который, увидев нас, неожиданно бросился через дорогу, вырвав свою ручонку из руки матери. Всё произошло очень быстро. Троллейбус надвигался неотвратимо, как танк, и никакие тормоза в мире не могли бы его уже остановить, и я застыл со сжавшимся в ледяной снежок сердцем, и вскрикнула жена, когда Чак прыгнул прямо с места.

До противоположной стороны улицы было метров пятнадцать. Чак пролетел это расстояние по воздуху со скоростью брошенного камня, подхватил мальчишку передними лапами под мышки и… дальнейшее скрыл от нас корпус троллейбуса, который, звеня слетевшими штангами и зарываясь носом в асфальт, со скрежетом остановился там, где только что находился ребёнок. Вылезший из кабины водитель не орал на нас. Он стоял, прислонившись к своему транспортному средству, и, ломая спичку за спичкой в тщетной попытке прикурить, всё повторял одно и тоже.

— Но ведь он же летел, граждане, я своими глазами видел, как он летел…

Мы ушли от расспросов и быстро натекающей толпы людей домой. Женщины наперебой расспрашивали у меня о Чаке, а дети… По-моему, детям было всё равно — о лучшем друге они не могли и мечтать, хотя детские мечты, поверьте, могут залететь очень далеко.

Прошёл ещё месяц. В нашем доме поселилось счастье. Было всё — и здоровье, и деньги. И отлично работалось и невероятно любилось. Только вот, просыпаясь ночью и глядя на Чака, неподвижно сидящего на ковре и уткнувшего морду в ночное звёздное небо, я чувствовал, что нам придётся скоро расстаться, и чувству этому нельзя было подобрать названия.

Однажды ночью он разбудил меня. Жена и дочь крепко спали. Я сразу понял, что пора собираться — в конце концов, не только Чаку угадывать мысли! Мы вышли на улицу и направились к окраине города. Чак вёл меня на восток — туда, где за новыми микрорайонами ещё держался под натиском горожан и бульдозеров довольно большой лесной массив.

На опушке нас ждали. Их было двое. Две высокие человеческие фигуры в тёмной одежде и с фонариками в руках. Я почему-то остановился метрах в тридцати от них, а Чак — с ликующим лаем! — бросился к ним. Тот, что повыше — я видел — потрепал его за ушами и они, повернувшись, бесшумно скрылись в лесу.

С минуту я топтался на месте, ожидая невесть чего, и, уже совсем собрался уходить, как тут из леса выскочил Чак. Он подлетел ко мне, и в пасти у него был зажат фонарик. Несколько раз он ткнул мне его в руку, пока я не догадался, что путь назад не близок и на этом пути много ям и невидимых в темноте опасностей, а фонарик — вот он, бери же! — пригодится, потому что умеет освещать дорогу.

Чак лизнул меня в щёку, чего никогда не делал раньше, и снова умчался в лес.

Прошло полчаса, прежде чем над вершинами деревьев взметнулось и опало голубоватое холодное зарево.

Уже два года, как с нами нет Чака. Жена ходит беременная, и УЗИ подтверждает, что у нас будет сын. Мы хорошо ладим друг с другом и дочерью, здоровье наше в полном порядке, я бросил курить. А фонарик… За всё это время я ни разу не пытался его разобрать и сменить батарейки. Но он по-прежнему светит ярко.

Бег петуха

Памяти Сергея Тимофеева, эсквайра

Я ждал её на том же месте, где обычно ждал в те, иные времена.

Я ждал её уже минут двадцать, прислонившись плечом к светлокожему стволу городского тополя. В горле першило от сигарет и плотной летней пыли, щедро пропитанной бензиновой гарью, но я опять лез липкими от пота пальцами в мятую пачку, ломая спички, прикуривал; глотал с отвращением сухой и горький дым; обшаривал глазами прохожих и проезжающие мимо автомобили.

Она могла прийти пешком или приехать на такси.

Теоретически она даже могла сойти с троллейбуса.

Солнце окончательно сошло с ума и прекратило своё движение по небу, застряв навечно в высшей точке. Выпитая для успокоения нервов полчаса назад водка, искомого успокоения не принесла. Она не принесла даже банального опьянения — летом лучше пить, разумеется, херес. Впрочем, херес пить лучше всегда, как мне доходчиво однажды объяснила красавица-дегустатор в одном из винных погребков Кишинёва.

Я пропустил её, к собственному стыду.

Безнадёжно устаревший, бережно выпестованный в памяти образ юной и беспечной Артемиды в жёлтом платье, открывающем умопомрачительные колени, не захотел совместиться с оригиналом.

А может быть, меня просто подвело мимолётное воспоминание о кишинёвской красавице-дегустаторе…

Загорелая чужестранным загаром стильная женщина в короткой светлой юбке и таком же жакете поверх легкомысленной летней маечки (и никакого бюстгальтера!), остановилась, улыбаясь, напротив. В полутора метрах.

Колени остались умопомрачительными. Всё остальное — тоже.

Она медленно сняла шикарные солнцезащитные очки и глянула мне в лицо.

Оказывается, я не забыл этот взгляд, потому что сердце как будто исчезло на секунду из груди. И стало понятно, почему солнце стоит на месте, — просто оно запуталось в её волосах.

Да. Этот серый взгляд я узнаю.

Мне ничего не оставалось делать, как уронить сигарету и шагнуть ей навстречу.

Братское объятие и сестринский поцелуй.

— Ты неважно выглядишь, — заявила она со всегдашней своей бесцеремонностью и плотно взяла меня под руку.

— Должно быть, по контрасту с тобой, — я постарался улыбнуться. — Ты выглядишь на чемодан долларов. На очень большой чемодан.

Мне вряд ли нужно было произносить вслух вторую часть фразы — мелкая сучья месть. Но я сам не люблю себя, когда выгляжу плохо.

— Старалась. Для тебя, — на её чистый лоб легла чуть заметная вертикальная морщинка.

— М-м… спасибо. Я тоже, вообще-то, старался, но, как видишь, не очень преуспел. В июле человек никак не должен быть в этом городе. В июле человек должен быть на песке у моря. Или на бережку у речки. Или в лесу на травке.

— Ага, — охотно подхватила она. — И пусть рядом стоит большущий холодильник с пивом!

Мы оба посмеялись над моей пожилой мечтой. Морщинка исчезла.

— Куда мы идём?

— Вообще-то, нас ждёт Пашка. Я тебе от него звонил.

Но если ты…

— Нет, я рада. У него прохладно и по Пашке я тоже соскучилась.

Встречные прохожие мужского пола с идиотским однообразием заводных болванчиков оборачивались нам вслед.

Точнее, вслед ей.

Когда я не в форме, меня не провожают глазами даже дешёвые проститутки в парке имени Культуры. А я был явно не в форме. И давно.

В том, трижды проклятом и незабываемом феврале, нам тоже оборачивались вслед. Не только мужчины — все.

Какой был день тогда?

«Ах да, среда», — ответил бы Владимир Семёнович Высоцкий. Может быть, и среда, не знаю…

Очередная, по-моему, четвёртая с того самого вечера по счёту, истерика накрыла Ирину прямо в такси, а чёртова тачка всё никак не могла одолеть обледеневший подъем за три квартала до моего дома.

Раз за разом мы скатывались и скатывались назад.

Ирина в терцию вторила надсадному вою двигателя. Матёрый, все повидавший на своём шофёрском веку водила, ругался сквозь стиснутые зубы нехорошими словами, колеса бессильно визжали на гладком льду, и, наконец, в нас врубился сзади новенький «жигуль». Или мы в него?

Мне оставалось только поспешно расплатиться, безжалостно выпихнуть Ирку из салона и тащить её дальше буквально за шкирку сквозь прозрачный режущий февральский ветер по зеркально вылизанному этим самым ветром ледяному тротуару.