Заговор - Джонатан Рабб

Сара продолжала внимательно смотреть на Ксандра, но его слова мало затрагивали ее сознание. Забота его была такой искренней. Такой нежной.

Что же случилось в подземелье? Слишком просто всякий раз уходить от ответа, объясняя это вспышкой памяти: лампочки, качающиеся тела, жизнь, которую она не смогла спасти. Жертва.

«Людей генерала Сафада я могу положить прямо сейчас! Если нет, то рискуем потерять девочку». В наушниках раздался треск помех, когда на экране компьютера печаталось сообщение:

ОТСРОЧКА. УДЕРЖИВАЙТЕ ПОЗИЦИЮ.

Опять отсрочка! Без всяких причин. Она могла перебить их всех и покончить с угрозой. Но отсрочка… девочке ее не пережить. А она ведь ей говорила, обещала Джессике прийти за ней, а теперь… Какой у нее выбор? Какой выбор она могла сделать?

— …здесь вот что интересно: в предисловии упоминается, что это окончательный вариант рукописи, а потом делаются ссылки на две более ранние копии. Ergo,[12] всего их три. — Ксандр умолк, заметив устремленный на него взгляд Сары. — Вы в порядке?

Какое-то время она молчала.

— Да. — Улыбнулась. — Значит, три копии.

Все еще не уверенный, Ксандр ответил на улыбку.

— Вы произнесли что-то… в подземелье… девичье имя. Джессика.

Упоминание застало Сару врасплох.

— В самом деле? — Быстрый взгляд на Ксандра. — Джессика Конлон. Дочка посла. Это было давно.

Несколько секунд оба не проронили ни слова.

Наконец Ксандр неловко кивнул. Он понял, что ошибся, снова заговорив про тот случай. Но… Сара выглядела такой потерянной.

— Точно… Во всяком случае, Карло был убежден, что итальянский вариант где-то гуляет. Судя по той малости, что я успел прочесть, недавно он взялся за его поиски.

Сара отпила глоток кофе.

— Удачно?

— Я не так много прочел, чтобы знать. Предполагаю, что итальянский был первым, поскольку именно его Эйзенрейх направил бы Клименту. И в нем никак не могло содержаться ссылок на другие варианты, поскольку в то время никаких других вариантов и не было. Латинский, тот, которым, как я полагаю, наша милая троица владеет довольно давно, должно быть, был вторым вариантом и содержал ссылки только на первый. Из чего следует, что всякий обнаруживший этот перевод много лет верил в существование всего двух вариантов — латинского и итальянского.

— Теперь же благодаря вырезанной бритвой копии, той, что на немецком языке, им известно, что вариантов три.

— Точно. Вся разница в том, что у меня есть заметки Карло, а у них нет.

— И вы считаете, что эти заметки выведут вас на итальянский вариант?

Ксандр кивнул.

— Это значительно повышает ставки.

Немного помявшись, он ответил:

— По идее, это так.

— Давайте без гаданий.

— Пусть так… и что же, по-вашему, мне теперь делать?

— То же самое, что вы делали бы, не случись всего этого. — Отодвинув чашку в сторону, Сара перегнулась через стол и, накрыв руку Ксандра своей, сказала: — Вам они ничего не сделают. Даже больше, они захотят, чтобы вы нашли манускрипт.

— А когда найду, они меня убьют. Это даже я могу сообразить.

— Я этого не допущу.

Сара пристально смотрела на него, чувствуя, как необходимо, чтобы он поверил ее словам, насколько больше в них вложено, нежели простое ободрение. Каким-то замысловатым образом Эйзенрейх давал ей шанс искупления, способ избавиться от наваждения Аммана. А может, и того больше. Никаких невосполнимых потерь. Никаких жертв. Сара по-прежнему пристально смотрела на него. Был ли и вправду какой-то другой выход?

— Почему-то, — сказал Ксандр, — я вам действительно верю. — Руки их сомкнулись. — Так что я сразу на самолет — и в Лондон.

— Если туда вам указывают путь заметки Пескаторе. — Лондон. Это осложнит дело. Ей нужно вернуться в Штаты, к людям Эйзенрейха. Что бы там ни удумал Притчард, теперь пошла ее игра. Ее одной. КПН однажды уже предал ее. Хватит.

Пришло время выяснить, насколько объединяет людей имя Эйзенрейх, время ей самой вызвать легкий хаос. Сделать то, что у нее получалось как нельзя лучше: расшатать фундамент и заставить людей Эйзенрейха усомниться в их собственной приверженности друг другу.

Но отпускать Ксандра одного… даже если знать, что не отпустить нельзя… Придется найти способ обеспечить его безопасность, защитить его.

— Остановитесь в «Лаундс» на Найтс-Бридж. — Уловила вопрос в его взгляде. — Доверьтесь мне. — Отвернулась, снимая со стула шарф. — Нам пора идти.

Он кивнул и встал.

— А вы?

— Я? — Сара накинула шарф на плечи и с улыбкой взглянула на Ксандра. — За меня не тревожьтесь.

Не успела она направиться к выходу, как Ксандр встал на пути и притянул ее к себе. Похоже, этот порыв удивил обоих. Так неожиданно: его руки нежно обвили ее спину, Сара руками и головой мягко ткнулась ему в грудь. Один только миг. Затем Ксандр отступил.

— Я… простите. — Он усиленно отыскивал перчатки в карманах пальто. — Это от волнения. Я… мне кажется, я не смогу не тревожиться за вас.

И вновь их взгляды встретились. Сара не могла понять, почему захотелось прильнуть к нему. Не делайте этого, Ксандр Джасперс. Не нужен вам такой риск. Но Сара знала: слишком поздно. Читала это в его глазах.

Не знала она лишь того, чем он готов пожертвовать, какую часть себя принести на жертвенный алтарь.

И это — больше всего остального — пугало ее.

Часть вторая

Глава 4

…Ненависть, верно направленная, есть мощное оружие… [Она] делает народ покорным и лишает его воображения.

Сенатор Шентен смотрел на пакетик чая, медленно вращавшийся над чашкой, на капли, которые, оторвавшись от пакетика, маленькими всплесками волновали поверхность ароматной коричневой жидкости. Он никогда не позволял себе обматывать нитью, как удавкой, беспомощный пакетик, выжимая из чаинок остатки заварки. Да и не очень-то ловко управлялся голыми пальцами с этим обжигающим мешочком, постоянно мучаясь от особой чувствительности. Нет, он попросту давал каплям стекать в чашку, не сводя глаз с бесконечного вращения. Пакетик быстро порхал, будто бабочка крылышком махала, потом почти замирал в неподвижности, прежде чем вслед за упругой нитью начать раскручиваться в обратный полет. И с каждым разом пакетик будто прибавлял в весе, вращения делались все менее и менее оживленными, пока наконец небольшой мешочек не обвисал, размягченный и холодный, на конце нити. Швырнув безжизненный пакетик в мусорную корзину рядом со столом, Шентен поднес чашку к губам. Чай успел из нестерпимо обжигающего стать просто горячим.

За окнами почти идеальное зимнее утро, свежее и прекрасное, охватывало Вашингтон. Сияющее солнце повсюду рассылало лучи, обещая тепло, но никак не спасая от стужи, которой несло от воды. Широкий простор будто застыл глянцевой открыткой под тонким слоем очищенного воздуха. Шентен, казалось, ощущал утренний холодок на затылке, делая очередной глоток горячего чая. В этот миг он весь отдавался на волю жарких волн, расходившихся по телу.

Впрочем, приятное бездумье было всего лишь кратким спасением от еженедельных забот. За прошедшие сорок лет он уже сжился с распорядком, которому подчинялись его рабочие часы на Холме.[13]

Его связи, как явные, так и негласные, сплетались во вполне солидную сеть, которая требовала тщательно выверенного подхода к повседневной деятельности. И в глубине души Шентен сознавал, что ему нравится эта размеренность, возможность предаваться проповедям и нравоучениям во время деловых завтраков и предобеденных совещаний, оправдывая свое прозвище «железного сенатора» (некогда один писака обозвал «железным» канцлера Бисмарка, что нимало не разгневало отважного политика).

Сознавая общественную значимость собственной персоны, этот немецкий пес (в газетах часто опечатывались: бес) войны превосходно знал, чего от него ждут избиратели. Бульдожьей хватки в битвах с правительством во имя строгой приверженности рыночной экономике и крепкой национальной безопасности во имя «прогрессивной стабильности» — эту фразу он сам пустил в оборот, не понимая либо не замечая ее очевидной несуразицы. Той несуразицы, что вознесла Рейгана, породила и восемь славных лет поддерживала в низах веру в консерватизм. Бурные были денечки, право слово! Тогда все сошлось воедино с ощущением безотлагательности, предвосхищения — только для того, чтобы полететь к чертям собачьим в нерадивом руководстве скептиков и неумех. Те, кто не понял, никогда не понимали, их испортила нелепая тяга к перемене. Подойти так близко и все пустить псу под хвост — мысли об этом бесили старика сенатора. Подобная неумелость явно требовала сменить тактику, испробовать новые подходы вместо привычных путей. Нет, отнюдь не привычная рутина официальных обязанностей превращала для сенатора чашку простого чая в столь чудодейственной силы эликсир. Ставка была больше.