Схватка - Михаил Голденков

— Тремя пальцами Новгород всегда крестился! Лишь душегуб царь Иван IV велел двумя креститься! — возражали противники Морозовой.

Но Морозова не унималась. Ее московский дом стал центром критики правки книг по киевским и греческим образцам и нового обряда осенять себя крестом. Дочь окольничего Соковнина, близкого родственника и дворецкого царицы Марии Ильиничны, Морозова занимала самое высокое место при дворе царицы. Она приходилась племянницей Ртищеву и двоюродной сестрой его сыну Федору Ртищеву, который в это время стоял во главе приказа Большого Дворца. Ртищев хотя уже не был таким близким другом царю, как в годы их молодости, но все же оставался одним из самых выдающихся по положению лиц при дворе. Благодаря своему родству и связям госпожа Морозова могла себе позволить в течение долгих лет занимать независимое положение, и ее дом стал пристанищем сторонников старой веры. У нее находили приют, защиту и покровительство юродивые и странники, вожди традиционалистов и нередко изгнанные из монастырей за стояние за старую веру монахи. У Морозовой поселился и опальный протопоп Аввакум, вернувшийся в начале 1664 года из сибирской ссылки, а сама Морозова сразу же стала его духовной дочерью. Аввакума сослали еще в 1653 году в Тобольск. В 1655 году по распоряжению Никона его отправили как армейского священника при экспедиции воеводы Афанасия Пашкова, которому поручалось привести под высокую руку царя забайкальских даурских бурят и других инородцев. Теперь же и этот царский недруг вернулся.

Все это довело Алексея Михайловича до того, что в письме к патриарху иерусалимскому он с горечью и без былых ухитрений и скрывания правды откровенно высказывал свои пессимистические взгляды на церковную смуту: «В Московии весь церковный чин в несогласии, в церквах Божиих каждый служит своим нравам». И при всем этом московиты еще что-то требовали от православных литвин на захваченных территориях! Правили правильное православие соседей!? Хулили их за отличие от московской веры!?

Алексей Михайлович еще не забыл бунта приверженцев креститься не щепотью, а двумя, как прежде, перстами, под стенами Смоленска. Сейчас бунтари и староверы, воодушевленные возвращением Никона — пусть Никон и был сторонником как раз щепоти, тем не менее, люди воспринимали расстригу патриарха как знамя борьбы с нововведениями — поднимали головы, и царь, собравший пять тысяч ратников, чтобы послать Хованскому в подкрепление для удержания Витебского воеводства, решил придержал эту рать для Москвы, где становилось явно неспокойно.

Срочное собранное Алексеем Михайловичем заседание бояр и епископов предписало Никону немедленно, «до восхода солнца», вернуться в свой Вознесенский монастырь, где для него был заведен суровый режим. В ожидании окончательного решения положения Никона представители царя, боярин Семен Лукьянович Стрешнев и новый, недавно приехавший в Москву грек Паисий Лигарид, предложили Никону тридцать вопросов, на которые бывший патриарх ответил монументальным трактатом в 955 страниц. Это «Возражение или разорение смиренного Никона, Божиею милостью патриарха» явно показывало, что «смиренный Никон» вовсе не смирился пред лицом грозной для него судьбы. Суета и переполох из-за Никона сорвали переговоры со шведами. Де ла Гарды уехал в Ливонию, не уступив царю ничего из того, что Алексей Михайлович просил. Да царю было и не до этого. Староверы, протестуя против нововведений, начали акты самосожжения, что еще больше всколыхнуло Московию. Число приверженцев древнего православия в лесах между Волгой и Белым морем было особенно велико. Здесь главным возмутителем против царя был игумен небольшого Беседного Николина монастыря Досифей, ставший в 1662 году настоятелем этой лежавшей около Тихвина обители. «Великий авва», «равноангельский отец», как его называли старообрядцы, был энергичным и умным человеком, который до поры до времени сидел тихо, пристально присматриваясь к событиям в Москве. Теперь же настало время протестов.

В Нижегородском уезде чернецы, когда пришли за ними стрельцы, запершись в кельях, подожгли себя и сгорели. А из Вологды воевода Зубов доносил, что «в прошлом году померло без покаяния и без причастия мужского и женского полу девять человек, покончив жизнь самоубийством, да в нынешнем году в марте месяце — четыре человека, нанеся в избу сена и запершись, изнутри сожгли и сами згорели. Да семь человек, утаясь от людей, вышли из деревни ночью в поле, сели в дехтярном струбе, зажгли сами и в том струбе згорели».

Весь север Московии озарился бесконечными пламенами массовых гарей, в огне которых фанатики искали спасения от антихриста царя. На левом берегу Волги, на север от Нижнего Новгорода, по речкам Керженцу и Бельбаш с начала 1660-х годов вырос большой район поселений, скитов и починков противников нового обряда.

Все эти события ломали планы царя, заставляли держать при себе больше обычного стрельцов и ратных людей. И таким образом, Хованский оставался без подкрепления. Ожидал московский князь, что его силы вырастут до 15 000, и тогда от Кмитича мокрое место останется. Но все шло против Хованского. Подкрепление не явилось. Царь же спешил с продолжением переговоров и полным выводом своих войск из Литвы.

Глава 16. Бой

— Огня! — кричал канонирам Кмитич. Картечницы стреляли по шеренге московитских ратников. Было видно, как падают вражеские пехотинцы, как останавливаются, вскидывают мушкеты.

— Стоять! — крикнул жмайтским мушкетерам Кмитич… Московиты дали залп. Пули далеко не все долетели до шеренги литвинской пехоты, притаившейся у палисада. Второй залп московитян… Несколько жмайтских пехотинцев рухнуло на землю. Однако половину пуль снесло в сторону ветром. «Издали стреляют. Боятся», — думал Кмитич, пристально наблюдая за движениями строя вражеской пехоты.

— Стоять! — снова крикнул не оборачиваясь Кмитич. — Пусть ближе подойдут!

Московиты медленно продвигались вперед. Новый залп разорвал туманный воздух Лучесы. Уже куда как более чувствительный для жмайтской роты залп. Пули впивались в руки, плечи, срубали солдат наповал, ранили, выбивали из полисада мелкие щепки… Видимо, удивление вызвало у ратников Хованского молчаливая позиция неприятеля… Московиты осмелев быстрей двинулись вперед. Мушкетеры пригнулись. Лишь низкие шляпы с узкими тульями и длинными перьями торчали из-за полисада. Еще один залп. Пули сбивали перья со шляп, сносили с голов сами шляпы, брызгали щепками от полисада.

— Готовсь! — крикнул Кмитич.

Жмайтские пехотинцы вскинули мушкеты.

— Огня!

Словно огромный великан рванул сухую ткань истлевшей рубахи. Пехотинцы били с шагов тридцати. Московиты первой шеренги словно подкошенные повалились на землю, а вперед уже вышел второй строй жмайтов.

— Огня!

Отстрелявшиеся мушкетеры тут же тонули в выдвигающейся шеренге, и новый залп рвал уши. Между залпами, казалось, не проходило и трех секунд. Пороховой серый дым заволок весь полисад, но мушкетеры били по пристреленной цели, они действовали быстро, хладнокровно, слаженно, без суеты. «Молодец, Пац. Научил жмайтов!» — удовлетворенно думал Кмитич, наблюдая за ловкой работой мушкетеров. Дуэль двух пехотных рот закончилась полным конфузом московитян. Они бежали, оставив в мокрой от росы траве убитых и раненных товарищей, не в силах забрать их, ибо мушкетные залпы с литвинской стороны валили все на своем пути.

Но вот уже с гиканьем несется лава гусар Новгородского полка, сверкая круглыми шишаками и острыми саблями. Что-то кричит своим кавалеристам Яков Черкасский, тряся длинными черными усами.

— Огня! Огня! — то и дело доносилось до ушей Кмитича. Стреляли картечью пушки, вновь били залпами жмайтские мушкетеры.

— Много, много стреляем… Ах, не хватит пороха так надолго! — тихо цедил сам себе Кмитич, притаившись за палисадом.

— Гранаты!

Плечистые высокие мушкетеры вышли вперед с дымящимися в руках круглыми гранатами. Словно камни полетели в сторону приближавшихся всадников, размахивающих блестящими саблями, ощетинившихся копьями… Грум! Грум! Грум! Рвались глиняные бомбы, сыпля длинными острыми искрами, раня и убивая… Всполохи взрывов отогнали коней, выбили из седел седоков. Но гусары развернулись на второй приступ. Вновь полетели гранаты, грохот и дым вновь пугал коней, ранил их, вновь падали из седел всадники…

Хованский со злостью сжимал в руках саблю, матерился. Гранаты, испуганные кони… Это он уже где-то видел. Под Оршей! Точно так же защищались партизаны. «Ничего, тех разбил и этих разобью!» — думал московский князь, злобно сплевывая в сторону.

— Пушкам огонь! — приказал он.

Огонь его пяти пушек много пользы не принес: литвины прятались за укреплениями, а стрелять на плоском, заросшем кустами берегу было крайне неудобно. Вновь в атаку шли гусары, их поддерживала пехота.