Китай-город - Лев Колодный

Еще через сто лет в Вербное воскресенье происходило не одно, а два действа - катанье и ярмарка.

"Еще со средины Вербной недели вся площадь заставлялась белыми палатками и заполнялась самыми разнообразными товарами, большей частью подарочного характера: игрушки, цветы, корзинные изделия, галантерея, сласти. Масса воздушных шаров красными гроздьями колебалась над толпой гуляющих... Писк, визг, гудки разнообразных игрушек наполняли площадь, заглушали говор гуляющих и выкрики торговцев".

Так вспоминал о минувшем Иван Белоусов, на свадьбе которого однажды гулял Чехов, назвавший его "портным, недурно пишущим стихи". На склоне лет бывший портной, ставший литератором, сочинил в прозе записки об "Ушедшей Москве" с подробным описанием запрещенного большевиками праздника на Красной площади.

До революции пучки верб, украшенные восковыми цветами, продавали монашенки. Ветви ивы превратилась в ходкий товар. Из едва распустившихся почек, цветов или сережек в Москве варили вербную кашу. Особым спросом на "Вербе" пользовался "морской житель", появлявшийся на прилавках только в те дни. Так называлась игрушка - чертик в стеклянной трубке со спиртом или водой, барахтавшийся при нажатии на резиновую заслонку.

Упоминает Иван Белоусов о катании "на разубранных тройках и богатых купеческих санях, в которых важно сидели купеческие семейства, разодетые в соболя и бобры". То была не только дань традиции, но и смотр благосостояния и невест. Маршрут катаний стал иной, чем во времена Екатерины II. Лошади ехали вокруг стоявшего в центре площади памятника Минину и Пожарскому. Конные жандармы следили за порядком.

Другой переживший революцию литератор, Николай Полянский, бывший действительный статский советник, сочинил "недурными стихами" поэму "Московский альбом", представив в ней картину города, незабываемого народного праздника.

Там, где Минин и Пожарский

В Кремль торжественно глядят,

Там базар сегодня Вербный

И палаток белых ряд.

Давка... тысячи народа

Гимназистов и детей...

Книг, игрушек и посуды,

И воздушных пузырей.

Золотые рыбки - верба

(Вербы - всюду и везде!)...

И "морской" стеклянный "житель",

Ловко пляшущий в воде...

Подробно описал Вербное воскресенье и другой современник Чехова Николай Телешов, удостоенный в зловещем 1938 году почетного звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. Его "Записки писателя" составлены с "классовых позиций". Про катанье на Красной площади говорится с осуждением:

"В субботу на свободной половине Красной площади происходило праздничное катанье - явление весьма нелепое и бессмысленное. Экипажи, в зависимости от погоды и состояния мостовой, - либо сани, запряженные парой коней, либо коляски и ландо, - следовали медленно, почти шагом, одни за другими, наполненные нередко детьми, что хоть сколько-нибудь понятно, но чаще - расфранченными дамами и даже иногда мужчинами в котелках и цилиндрах. Образовывалась громаднейшая петля не только во всю обширную площадь, но и за ее пределами; одни ехали вперед, близ рынка, другие назад, по линии торговых рядов, и так кружились часам. А внутри этой колоссальной петли стояли группами полицейские офицеры в серых пальто, с саблями у бедра и с револьверами на серебристых шнурах: они только рисовались перед катающимися нарядными дамами и подкручивали усы".

Еще беспощаднее советский москвовед Петр Сытин в известной книге "Из истории московских улиц":

"По восточной половине площади, оберегаемой от простого народа городовыми и жандармами, проезжали в экипажах разодетые в меха, украшенные золотом и брильянтами жены и дочери московских богачей".

Если от "Вербы" ничего на Красной площади не осталось, то от другой достопримечательности, под названием "Яма", сохранились стены, куда, я думаю, будут водить любознательный народ. Про эту тюрьму, где томились несостоятельные должники, не раз упоминал в пьесах "Колумб Замоскворечья". Его герои шествовали сюда в сопровождении городового. Режим был патриархальный. Жалостливые москвичи присылали сюда корзины с припасами. Один купец на помин души любимой бабушки отправил сюда пятьсот бычачьих печенок. Кормились банкроты в камере за счет пострадавших коммерсантов. Кредиторы по приговору суда платили ежемесячно "кормовые", а не нанимали для сведения счетов убийц, как практикуют сегодня их потомки.

Попадали в "Яму" и по другому поводу. Сюда поместили вошедшего в историю "купеческого сына Верещагина". Перед захватом Москвы Наполеоном этот малый, зная немецкий и французский, перевел одну из прокламаций императора, за что поплатился головой. Как "изменника и государственного преступника", его по наущенью генерал-губернатора растерзала обезумевшая толпа накануне сдачи города. Эту жуткую казнь описал Лев Толстой в "Войне и мире".

В "Старой Москве" Михаила Пыляева, замечательном собрании занимательных историй, изданной в 1891 году и переизданной в 1990 году, о "Яме" сказано так:

"Ближе к Иверским воротам, у собора Казанской Богоматери во дворе Губернского правления помещалось еще в недавнее время страшное место для купцов - "Яма". Место это теперь занято новым зданием присутственных мест". То есть утверждается, что легендарная каталажка находилась там, где краснеет здание бывшего музея Ленина. Стало быть, ее нет. И показывать туристам нечего. Но автор "Старой Москвы", постоянный житель Петербурга, знал город, главным, образом по чужим описаниям.

Непревзойденный знаток "Москвы и москвичей" Владимир Гиляровский опровергает его версию. Он, пережив автора "Старой Москвы" почти на сорок лет, попал в бывшую "Яму", где ютился один из его знакомых.

"Щелкнул выключатель, и яркий свет электрической лампы бросил тень на ребра сводов... Я очутился в большой длинной комнате с нависшими толстенными сводами, с глубокой амбразурой маленького темного с решеткой окна, черное пятно которого зияло на освещенной стене.

- Нет, это положительно келья Пимена! Лучшей декорации нельзя себе представить, - сказал я.

- Не знаю, была ли здесь келья Пимена, а что именно здесь в этой комнате была "Яма", куда должников сажали, - это факт, - ответил королю репортеров его поводырь, заполнивший темницу книгами, картинами и письменным столом. После чего возбужденный находкой писатель воскликнул:

- Так вот она, та самая "яма", которая упоминается и у Достоевского, и у Островского".

Воскликнуть вслед за ним нечто подобное мне не дали глухие тюремного вида ворота, уродующие сегодня Красную площадь. Они преграждают путь во двор бывшего Губернского правления. И в легендарную долговую камеру, описанную "королем репортеров" в очерке "Яма".

Вплоть до Чумного бунта Красная площадь служила ареной истории. Ее главы писались здесь в дни мятежей и казней, избрания на царство и убийства царей. Образ площади соотносился с лицами великих государей и великих бунтарей, именами Ивана Грозного и Бориса Годунова, протопопа Аввакума и Никиты Пустосвята. После пожара 1812 года пришло другое время, оно оставило нам мало ярких картин с участием помазанников Божьих и народных вождей.

На Красной площади предпринимались не раз попытки заполнить ее капитальными заведениями и монументами. Некий машинист императорского театра Шагоров просил Городскую Думу позволить ему возвести каменные лавки у Лобного места. Потом сама Городская дума заказала проект таких доходных лавок и представила его на утверждение генерал-губернатору. На что получила решительный отказ. Мотивировался он тем, что после постройки "Лобное место, один из замечательных памятников Московской древности, совершенно загородится и как бы скроется для памяти народной".

К тому времени площадь перед Кремлем окончательно утихомирилась. На картинах середины ХIХ века по ней прогуливаются хорошо одетые дамы и господа, проезжают экипажи и всадники. "Пройдет Верба и все снова погружается в тишину. Только мерный звон часов на Спасской башне ежечасно будит уснувшую площадь". Такой, по свидетельству современника, она стала, когда по всей Москве зашумели новые рынки. Торг бурлил на Сухаревской площади, Смоленской площади, у стены Китай-города, в его бесчисленных рядах. Парады и смотры полков московского гарнизона устраивались на плацу Театральной площади, напротив Большого театра.

Красная площадь в общественном сознании все более представлялась летописью в камне. Медленно, но верно убиралось с нее, что не соответствовало этому назначению. Исчезли деревянные лавки и типы, занятые суетным делом. Торговля, коммерция, всякого рода услуги - переместились за фасады Верхних, Средних и Нижних торговых рядов, в глубину Китай-города. Для сделок, покупок и прочих операций сходили с площади.

В изданном в 1851 году очерке "Красная площадь" зафиксирована эта ситуация: "Не так давно подле Казанского собора собирались деловые, так называемые, люди, которые могли написать для вас любую апелляцию, и которые предлагали услуги ходатаев по делам, стряпчих и адвокатов, и брались исполнить, какие вам угодно поручения". Все эти люди ушли на другое место. Разогнали толкучку всякого рода прислуги.