Очень сильный пол (сборник) - Александр Кабаков

– Сила, необходимость… – Сочинитель потянулся прикурить, и Андрей не глядя, автоматическим жестом, передал ему зажигалку. – Вот вы-то и есть идеалисты, господа материалисты. Чепуха все это… Есть известное человеческое качество – трусость. Никакой это не идеализм, а натуральнейшая реальность. Струсил он… А самый страшный человек – напуганный человек. На все пойдет, тормоза забудет…

– Поначалу вы и нас в этом убедили. – Седой пожал плечами. – А теперь я, во всяком случае, ясно вижу, что все это не имело значения. И если вы с вашими друзьями, – он ткнул в сторону экрана, по которому приближалась атака, – сейчас нас перестреляете, ничего не изменится. Логика такова, что…

– Кто кого перестреляет, сейчас решим, – раздался голос лысого. Он вдруг оказался стоящим перед телевизором и закрывающим беззвучный экран. В руках его был короткоствольный «калашников». Вечный желтый огонь вспыхнул и тут же погас в остановившихся глазах. – Сам говорил, писатель, что у нас собственная воля есть? Ну, вот и пришло время для нее… Конец твоему Сюжету. И тебе вместе с твоими бабами…

Сочинитель встал и сделал шаг к лысому. Тут же со своего места поднялась и подошла к нему Ольга, крепко взяла за плечо.

– Отойди, – сказал Сочинитель.

– Нет, – сказала Ольга, – я так решила.

И Любовь уже стояла, положив руку на другое его плечо.

– Красиво, но удивительно пошло, – сказал седой.

– Молчи, нежить, – сказал Сочинитель. Лысый поднял автомат. В стене позади него разошлись раздвижные двери, открыв кабину большого лифта. Там были все.

И все с оружием.

Первым поднял кольт Олейник. Падая вперед лицом, лысый успел нажать на спуск, но вся очередь ушла в пол, прошив частой строчкой голубой китайский ковер.

– Ну, – сказал Сочинитель, – вот… И в конце концов все обошлось, я же говорил. Все будет хорошо, вот увидите…

– Где? – спросила Ольга. – Где же нам будет хорошо? Где же? Скажи…

– Там, – сказал Сочинитель и махнул рукой, – там…

– И когда? – спросила Любовь. – Когда? Доживем? Я хочу дожить! Сделай, чтобы я дожила!.. Ну, когда?

– Тогда, – сказал Сочинитель, – точнее не знаю. Тогда… Там и тогда. Во всяком случае, это справедливо для меня: здесь и сейчас я всегда несчастлив, а там и тогда мне всегда хорошо. Было хорошо, будет хорошо… Только в другом времени, только в ином месте… Там и тогда…

Самолет шел над облаками, солнце наполняло салон, и ему казалось, что все это уже когда-то было – ощущение, часто посещающее многих… В салоне было шумно, как бывает шумно в самолетах и автобусах, заполненных сплошь знакомыми, но давно не видавшимися людьми, – какая-нибудь профессиональная делегация или туристская группа…Такса с лаем бегала по проходу, удивительно растеряв свойственную породе солидность.

Кое-кто дремал, просыпался, опять дремал…

Пары сидели обнявшись.

Сочинитель сидел один на крайнем кресле первого ряда, прямо у шторки, закрывающей проход к кабине.

Да, все-таки когда-то это уже было, думал он, – такой самолет, битком набитый всеми моими… Или, может, я когда-то это уже придумывал…

Внизу должен быть остров, думал он, камни, море, пальмы и сосны, мраморные прохладные полы в гостиных, бараны с большими колоколами, вечером в маленьком ресторане паэлья с дюжиной разных моллюсков и красное вино с фруктовым соком… как оно-то называется… забыл…

Из-за шторки появилась стюардесса.

– Прошу всех застегнуть ремни и не курить, – сказала она. – В связи с тем, что место для посадки нашего самолета еще не выбрано… – она быстро, но с явным укором покосилась на Сочинителя, – мы приземляемся на Московской кольцевой автодороге. Прошу всех сохранять спокойствие. Движение по трассе перекрыто службами ГАИ, посадка будет происходить в условиях полной безопасности. В Москве плюс три, солнечно. Благодарю за внимание.

6

Да, кино получилось, я не спорю, сказала она. Лучше, чем я ожидала, хотя стрельбы все равно много… И эта, в роли меня… Все-таки она играла героиню, иначе не смогла… Но все вместе вышло ничего, особенно к концу, когда уже понятно, что мы не погибнем, и все становится действительно интересно… И про него ты объясняешь, мне кажется, правильно… Ты молодец, ты мой милый сочинитель и выдумщик… Плохо только, что ты все выдумал насчет счастья… Там и тогда… Где это там? И когда это тогда? Я ничего не выдумал, сказал он. Даже в газетах написано: в Москве никогда не было такой ранней, дружной и солнечной весны.

Самозванец

I

Я проснулся от дождя. Вода шумела так, что сначала мне показалось – какая-то беда… Может, не закрутил кран в ванной? Страшный сон в чужом доме, испуганное размышление, что же теперь делать, бестолковые попытки справиться с последствиями, скрыть следы, кривые честные улыбки, ледяная европейская корректность хозяев. Если уже протекло на первый этаж или подмок ковер в верхнем холле… Ужас.

Дождь лился, сыпался, шуршал, дышал сыростью совсем рядом, и я сообразил наконец, что просто оставил окно открытым, точнее, даже не окно, а высокую узкую дверь, выходящую на микроскопический французский балкончик. Я слез с высокого, выгнутого от старости горбом дивана и пошлепал, босиком и в полуслезших трикотажных трусах, закрывать. Нагнулся, для верности тронул пол ладонью – вроде набрызгало не очень. Теперь надо было закрыть и запереть эту высокую, плотно затянутую изнутри складчатыми полотняными занавесками стеклянную дверь.

Запирание таких дверей и окон здесь, в мире пригодных для пользования вещей, было одновременно сложным фокусом, вроде продевания нитки в игольное ушко, и удовольствием простой удачи, вроде первого глотка пива из банки, открывающейся по-новомодному, не отрыванием за ухо металлического язычка, а продавливанием его с помощью этого же уха внутрь… Чтобы запереть такую дверь – или так же устроенное окно, – надо было, во-первых, совместить полукруглый паз, идущий по ребру одной створки во всю высоту, с полукруглым же выступом ребра другой, так что этот выступ как бы начинал входить в паз. Потом следовало одновременно, нажимая разом на обе створки, закрыть их плотно, при этом они входили одна в другую с небольшим усилием, которое создавалось ограничивающим их проемом. И уж после надо было найти литую металлическую ручку с загогулинами и круглым шпенечком, за который, собственно, и следовало браться, чтобы, повернув эту ручку, сдвинуть вверх и вниз проложенные вдоль одной из створок длинные штыри, края которых при этом входили в выемки в нижней и верхней планках рамы, – вот и все.

При закрывании раздавался негромкий стук или щелчок, а металлическая ручка, если ее не придержать, падала со стуком более громким. От этих ее постоянных падений на раме и самой ручке скалывалась белая эмаль, которой все было выкрашено, так что появлялись пятна – светлого дерева и темного металла.

Теперь, вместо того чтобы закрыть дверь, я раскрыл ее пошире и встал на пороге балкончика. Строго говоря, за порогом никакого пространства не было, а сразу перила, как и следовало, поскольку это был французский балкончик. За этими низкими перилами я и встал, оказавшись точно вписанным в узкую и высокую раму открытой двери, из чего можно было сделать вывод, что высотой она была примерно метр восемьдесят пять – восемьдесят семь, а шириной пятьдесят второй – пятьдесят четвертый размер (по-здешнему сорок шесть – сорок восемь, кажется).

Лил дождь, блестел выгнутый на перекрестке асфальт, от перекрестка вверх одна улица вела к станции, а перпендикулярная ей шла вдоль фасада двухэтажного домика – в двери плоского балкончика второго этажа этого дома и стоял я, переминаясь на сыром босыми ногами и поправляя трусы. Домик в ряду других домиков на пустой и чистой улице недальнего пригорода, дождь, большой плакат S.N.C.F. на повороте к станции, на плакате востроносый, слегка лысоватый молодой человек в очках – видимо, на своем не совсем понятном языке призывающий ездить поездами S.N.C.F., – мокрые машины, влезшие на полтротуара, шорох льющейся не переставая воды. Тут-то, подумал я, будет правильно протянуть руку назад, в комнату, нащупать на круглом под плюшевой скатертью столике, среди мелочи и ключей, пачку Gitanes и зажигалочку Bic – и прикурить, осветив снизу уже намокшее лицо. Кадр не слишком оригинальный, зато беспроигрышный, от него пусть чуть-чуть, но сожмет европейской грустью сердце всегда садящейся близко, не дальше седьмого ряда, сорокалетней одинокой библиотекарши или училки – впрочем, теперь они уже, должно быть, перестали ходить в кино…

Я закурил, и дождь тут же ляпнул мокрое пятно на сигарету.

От станции раздался нарастающий негромкий шум поезда со стороны города, шипение останавливающихся вагонов. Видно, они здесь ходят всю ночь, наверное, раз в час или что-нибудь в этом роде. Пустые светлые вагоны, откидные сиденья по сторонам от дверей, а двери раскрываются нажатием квадратной зеленой кнопки, и если сейчас никто не нажал, то вагоны так и постояли закрытыми и, сначала медленно, но очень резко набирая скорость, покатили дальше – в Версаль.