Трюфельный пес королевы Джованны - Анна Малышева

Ее никто не упрекнул за то, что она вернулась поздно. Напротив, родители обрадовались, и Александра поняла, как мало надежд они питали на то, что она сдержит слово и проведет остаток дня с ними. Мучаясь угрызениями совести, она соглашалась на все их предложения.

– Мать хотела пойти в кино, – говорил отец, – но теперь хороших фильмов мало показывают. Ничего не выбрали.

– Можно было бы погулять в парке, – предлагала мать, – но погода не очень. Холодно, и ветер. А ты чего бы хотела?

– Я как вы, – покорно отвечала на все Александра, чем вызвала, в конце концов, недоумение родителей.

– Да что с тобой случилось?! – воскликнула мать. – То из-за чепухи готова с нами поссориться, то со всем подряд соглашаешься! Ты не заболела?

– Правда, вид у тебя вялый, – подхватил отец. – Может, лучше дома отлежишься?

Но художница сама настояла на совместном выходе «в свет». Такая возможность не представлялась очень давно, да и впредь будет выпадать не часто, думала Александра. «Если я сейчас все отменю, потом горько пожалею!»

Они остановились на компромиссном варианте и отправились гулять в новый торгово-выставочный центр неподалеку от дома. Мать хотела взглянуть на сувениры, до которых была большая охотница. Отец отнесся к идее равнодушно. Александра вполне убедительно изображала заинтересованность, хотя никакого интереса эта прогулка в ней не будила. Художница никогда не бывала в местах, где торговали новодельным ширпотребом, выдаваемым иногда за «искусство». Все ее маршруты были давным-давно определены и расписаны.

«Антикварный магазин, лавка художника, аукцион, аэропорт, выставка, музей, частный салон… Вот и все, уже много-много лет!» Она бродила вместе с родителями по теплым, светлым, блистающим стеклом и неоном галереям центра. Поднималась в лифте, похожем на хрустальный гроб, в котором спала Белоснежка. Останавливалась у мраморного фонтана (из поддельного мрамора, как сразу определила Александра), в котором плавали золотые рыбки. Этот мир, начищенный, сверкающий, подчеркнуто сытый и благополучный, так отличался от ее собственного мира, где не было места лоску и глянцу, что казался Александре сном. Здесь все было чужим и странным и казалось ей ненужным. Магазины, набитые вещами, ни одной из которых ей не хотелось иметь, тянулись бесконечными рядами, сплетались кольцами, уходя все глубже под землю, словно змеиная нора… На самом нижнем уровне художница вдруг ощутила приступ удушья – сказалась накопившаяся усталость и нервные потрясения последних дней. Отец заметил ее бледность и встревожился:

– Тебе дурно? Идем наверх!

– Сейчас пройдет. – Александра провела рукой по увлажнившемуся лбу, пытаясь усилием воли отогнать дурноту.

– Ты точно больна! – воскликнула мать. – Взгляни на меня! – И, когда дочь последовала ее просьбе, с неожиданным удовлетворением констатировала: – Так я и знала, ты заболела! Потому что шатаешься Бог знает где, спишь в холодных сырых углах… До чахотки недолго! Немедленно возвращаемся!

– Не стоит из-за пустяка. – Александра часто сглатывала и глубоко дышала, стараясь справиться с тошной слабостью, пронзавшей все ее тело. – Ты же искала тут какой-то магазин…

– Аптеку. Мне подруга советовала зайти тут в новую гомеопатическую аптеку. – Мать с тревогой рассматривала лицо дочери. – Но ты же вся зеленая! Идем домой!

Александра с трудом уговорила родителей не прерывать прогулки из-за нее. Они наметили встретиться через пятнадцать минут в кафе на одном из верхних этажей. Художница поднялась на лифте, торопливо покинула здание торгового центра и, оказавшись на улице, жадно схватила пересохшими губами морозный воздух, который показался ей колючим. На глазах выступили слезы. Она прикрыла веки и стояла неподвижно, дыша размеренно, спокойно, как будто ее и впрямь ничто на свете не тревожило.

«Я не больна, но заболеть недолго, – говорила себе Александра. – Невозможная ситуация! Нервы на пределе, а я даже не могу ни с кем толком поговорить о том, что происходит! Боялась, что мне припишут убийство адвоката, – и вот, тело найдено, и каким образом! Кто-то перенес его из мастерской на улицу, спрятал в машине, создал видимость ограбления или в самом деле ограбил… Если верить Марье Семеновне, мое имя даже не упоминалось в связи с этим происшествием. И наш дом как будто ни при чем. Никто из соседей ничего не видел. Будут искать неизвестного преступника, совершившего нападение на улице… То есть искать того, кого на самом деле не существует. О Рите никто не знает, ее не видела даже Марья Семеновна. Меня старуха не выдаст, ей самой не нужен лишний шум и внимание властей к нашему злосчастному дому…»

«А Марина… Складывалось так, что вроде бы мне предстоит отвечать за то, чего я и в страшном сне не делала, и свидетель был, и улики против меня… И вдруг Виктор твердо решает, что видел мужчину, и забирает показания вовсе. В крови у бедной Марины находят алкоголь, которого она, при мне во всяком случае, не употребляла! Елена и Птенцов дают показания, что видели меня утром спящей, после того как Марина ушла на станцию. И вот я чиста, ко мне никаких вопросов. То, чего я так боялась оба раза, не случилось. И все же… Невыносимая тяжесть на сердце! Почему? Неужели я действительно хотела, чтобы меня трепали и терзали из-за этих двух смертей?»

Александра была почти готова утвердительно ответить на этот вопрос. Ее тревожило и мучило именно то, что никто ничего не хотел знать, ни о чем не спрашивал, а значит, она была обречена оставаться наедине со страхами и сомнениями, не в силах их победить и разрешить.

Отдышавшись и замерзнув, художница вернулась в здание. Сидя с родителями в кафе, помешивая ложечкой вспененные сливки в чашке с кофе, Александра рассеянно отвечала на вопросы о своем самочувствии, невпопад улыбалась и делала бесплодные попытки прислушаться к разговору отца и матери. Она никак не могла уловить смысла их беседы, настолько ее занимали собственные мысли. Любая мелочь, звуки музыки, произнесенное слово – все переносило в недавние события. Даже обстановка кафе, ничуть не похожего на привокзальную пиццерию, где она угощала Виктора, напоминала художнице недавний разговор.

Ее состояние было так заметно, что родители заторопились домой, не слушая уговоров Александры задержаться. Остаток вечера был скомкан. Едва оказавшись дома, родители уселись перед телевизором.

Она присела с ними, твердо решив до конца выдержать роль покорной дочери. Но ток-шоу, которое отец с матерью смотрели каждый вечер по будням, казалось ей зубодробительно пошлым. Нелепо одетый, нахрапистый ведущий раздражал, гости в студии изумляли способностью произносить одни банальности. Во всяком случае, она видела и слышала лишь пошлое, банальное, вульгарное, а если на экране происходило нечто иное, не замечала этого.

Наконец, не выдержав, Александра встала:

– Отвыкла я от телевизора. Пойду к себе.

– Ты и от нас отвыкла, – вздохнула мать. – Иди, отдыхай. Все-таки лучше, чем сидеть, будто гвоздь проглотила!

Войдя в свою комнату и прикрыв дверь, Александра не знала, чем заняться. Присаживалась на край тахты, вскакивала, подходила к стеллажу, наугад брала книгу, открывала и захлопывала, не вчитавшись, не различив ни строчки. Ее мысли были далеко, сердце тревожно билось. Она бросила взгляд на часы. «Нет и девяти. Еще не так поздно. Я могла бы съездить на Китай-город, поговорить с Марьей Семеновной, заглянуть к себе. И забрать в мастерской кое-какие книги. Потом, там осталась недописанная статья… В конце концов, если угроза миновала, у полиции нет ко мне вопросов, я могла бы и ночевать там остаться!»

Ее леденило воспоминание о том, что она отдала Рите ключ от своей мастерской, так же как ключ от мастерской, где убили адвоката. Эти ключи исчезли вместе с подругой. У Александры оставался дубликат, отданный ей Марьей Семеновной, она могла попасть в свою мастерскую в любой момент, но безопасно ли было там оставаться после всего, что случилось?

И все же ее тянуло в полуразрушенный дом, брошенный почти всеми обитателями, – с щелистыми, а кое-где и провалившимися полами; с окнами, стекла в которых частично были заменены фанерой; с прогнившей электропроводкой; с жестокими сквозняками в любое время года; с мраморной лестницей, ступени которой были так истерты за полтора века их существования, что сделались волнистыми.

Ее манило вернуться в мастерскую, включить лампу над рабочим столом, услышать среди ветреной зимней ночи грохот отставшего листа жести на крыше, над самой головой. Александра смертельно тосковала по этой неустроенной жизни, лишенной даже намека на комфорт. Там она могла свободно думать, работать, осознавать себя свободной, а возможно, и быть таковой. Здесь, в теплом плену стен, среди которых прошло ее детство, она чувствовала себя цыпленком-переростком, пытающимся втиснуться в скорлупу, из которой он безнадежно вырос.