Летучий голландец - Анатолий Кудрявицкий

Нам, как положено, дают репетиции с концертмейстером. После одной из них я с кем-то разговариваю в коридоре. Подходит СБ., объявляет, что он теперь преподает историю музыки в Гнесинском институте, потому-то он и оставил нашу группу. После этого мне почему-то расхотелось поступать туда по классу виолончели.

На экзамен через несколько дней я опоздала, играла нехотя, без всякого настроения, да меня почти ничего и не спрашивали – дали сыграть лишь несколько тактов партиты Баха и самое начало «Пеццо-каприччиозо» Чайковского. Получила двойку. На обратном пути, ничуть не расстроенная, купила интересную книжку – «Оберман» Сенанкура – и весь вечер ее читала.

Как, наверное, радуется паровоз, когда сходит наконец с запасного пути и бежит по рельсам, преследуемый другими поездами, бежит из своего прошлого в свое будущее, если, конечно, оно у него есть.

Иду на занятие – и вижу в конце коридора СБ., он как раз направляется в мою сторону, идет и на ходу кусает губы. Вид у него совершенно расстроенный, и мне становится его жаль. Я хочу остановиться, заговорить с ним, но вместо этого просто здороваюсь и прохожу мимо. Может, у него какое-то горе, а я вдруг пойду к нему со своей дурацкой, никому не нужной жалостью! Нет, не стану этого делать. Люби или давай себя любить, но никогда никого не жалей и не позволяй никому жалеть себя. Кто с жалостью придет, от жалости и погибнет.

Вхожу в класс. Занятие уже идет, я опоздала, Ратнер злобно ворчит, а у меня в глазах стоят слезы, я еле удерживаюсь, чтобы не дать им волю. Но приходится удовлетвориться невысказанной моральной поддержкой. И почему я все связанное с ним принимаю так близко к сердцу? Почти по Сент-Экзюпери: мы в ответе за мужчин, которых мы приручили!

Возвращаюсь домой вечером, иду по сумеречному Гоголевскому бульвару; клены шепчутся с вязами и наводят порядок в канцелярии своих листьев. Наконец выхожу на Метростроевскую улицу. Передо мной шагает довольно высокий мужчина в очень даже хорошо знакомых мне замшевых ботинках. СБ. ли это или его двойник, эманация моих мыслей во вполне реальном пространстве, среди припаркованных домов и смежно-изолированных автомобилей?

Вот он останавливается в нерешительности. Прячусь за газетным стендом, жду. Наконец он переходит улицу и скрывается в винном магазине, покидает мое жизненное пространство, которого всего-то около метра в окружности – как же мало дается человеку, чтобы вокруг него не толпились посторонние тела, хотя никто не может запретить там толпиться объектам менее телесным – таким, как тени его предубеждений и призраки предпочтений.

23

Училище позади, поступаю в институт. Специальность прежняя – теория музыки. Потом узнаю, что получила высший балл. Держимся, пока держимся на плаву!

В коридоре встречаю Пашу, стоим, разговариваем. Он, оказывается, все никак не может окончить училище. Говорит:

– Я сдаю экзамены, а они не сдаются – как красноармейцы. – Потом ни с того ни с сего добавляет: – Пойдем поищем, где наш незабвенный.

Имени он не называет, но намек мне сразу ясен.

– Зачем он тебе?

– У меня денег нет, займу у него рубль.

– Если только для этого – вот тебе рубль, успокойся.

Даю ему рубль.

24

Я на втором курсе института, сдаю экзамен по музыкальной литературе. Берг внезапно заболела, и экзамен принимает один СБ. Передо мной сдает Вика.

Вот она выходит и делится впечатлениями:

– Он меня буквально раздел! Такие вопросы задавал – выведал все, что я знаю, чем я дышу. – Потом, обращаясь ко мне, добавляет: – Главное, не молчи, говори что-нибудь. Он так внимательно слушал все, что ты говорила в классе, он явно тобой увлечен!

Уж не знаю, по каким приметам она об этом догадалась. Впрочем, все мы живем в витрине и пытаемся продать себя подороже, а за это надо платить – часами и днями выставления себя напоказ. Потому что у праздности есть глаза, и у скуки есть глаза, и глаза эти немиганные, без век, и взгляд их мертвый, но все равно слишком живой – как у людей на фотографиях, или как у черно-бурой лисы на воротнике старого пальто моей матери. Откроешь шкаф – и вот он, этот желтый стеклянный безразлично-любознательный взгляд.

На экзамене СБ. задает мне вопросы о Третьей симфонии Бетховена. Рассказываю о музыкальном развитии первой части – и вспоминаю, что эту симфонию недавно исполнял наш оркестр на юбилейном концерте в Доме ученых. Я тогда все время ощущала на себе чей-то пристальный взгляд из зала – уж не был ли СБ., вездесущий, на том концерте? Или там был только его взгляд, отделившийся от хозяина, заживший своей жизнью, мелькающий в музыкальных эмпиреях, как улыбка Чеширского кота?

25

В конце второго курса Вика говорит мне:

– Почему бы тебе не попроситься к Сергею Борисовичу в индивидуальный класс? Педагог он хороший, и к тебе прекрасно относится. Поговори с ним.

Совет, кажется, неплох. Спрашиваю СБ., он отвечает уклончиво:

– Знаете, я уже обещал двоим. На днях должно решиться, смогу ли я взять третьего человека. Позвоните мне домой. Запишите мой телефон. Только не откладывайте надолго, я скоро уезжаю.

Как назло, не могу найти ни ручку, ни записную книжку. Говорю:

– Я запомню.

– Он довольно трудный: 222 59 74.

У меня в голове мелькает: не такой уж трудный: три двойки – это совсем легко, а последние четыре цифры – это номера опусов бетховенских квартетов.

– Я запомню.

Вижу, на лице СБ. расползается до ушей улыбка. Не нравится она мне – какая-то неприятная, гаденькая, как будто бы он хочет сказать: «Ну, вот я и взял над тобою верх». Зачем он вообще в такой ситуации улыбается, что здесь смешного?

Звоню несколько раз, но его всякий раз нет дома. Наконец решаю позвонить утром, до ухода в институт. Занято. Набираю номер еще раз, потом еще, все время занято. Ну, думаю, еще один, последний раз. Тут же соединилось, в трубке женский голос. Вызываю СБ. В ответ молчание, затем слышна перебранка – и кто-то вешает трубку. Перезваниваю, снова занято. Я сержусь: «Звоните, звоните!» Попробуй до него дозвонись! И вообще, это унизительно – так его добиваться, особенно после той его улыбочки.

Нет, больше звонить не стану, подам заявление в его класс. Получится – хорошо, нет – так тому и быть. Упрашивать его я не стану – хотя бы потому, что на каждой сцене есть боковая дверь, так что почему бы не выскользнуть из предназначенной тебе роли, особенно если это не твоя роль!

26

Подаю заявление. Сессия кончается, ответа пока нет, понемногу все забывается.

Но вот через месяц случайно встречаю в коридоре Рахманову. У нас ее за глаза зовут Старая Дама – она из бывших дворян. Недавно преподавала нам советскую музыку, прочитала лишь одну вступительную лекцию, дала список литературы – и больше мы ее не видели. Мы приходили на занятия, ждали ее часами, но она не появлялась. Так продолжалось полтора месяца, потом кто-то не выдержал и пошел на нее жаловаться в учебную часть. На следующее занятие Рахманова пришла и устроила нам Перл-Харбор: она ведь так о нас заботится, а мы, неблагодарные, посмели на нее жаловаться. Да кто мы такие?!