Египетские новеллы - Махмуд Теймур

— Пулевое ранение, господин доктор… Офицер… В него стреляли в саду… Ранен… Покушение…

Эти слова вызвали в моем сознании мысли о темной ночи выстреле и убийстве. Я не мог собраться с духом и взять себя в руки. В приемный покой санитары вкатили коляску. В это мгновение тишину больницы разорвал сильный продолжительный крик, доносившийся с верхнего этажа.

С грустью покинул я кресло и подошел к раненому. Передо мной, закрыв глаза и скрестив на груди руки, лежал человек с плотно сжатыми губами. Чувствовалось, что он не утратил надежду, не потерял веру в благополучный исход…

Черты его лица привлекли мое внимание. В них было что-то родное, египетское, возбуждающее в тебе гордость, заставляющее еще крепче полюбить свою родину.

Он был брюнет. Если внимательно всмотреться, можно было на его лице увидеть отражение тех прекрасных солнечных лучей, которые создали культуру по берегам Нила… Густые черные усы, придававшие лицу мужественность и силу, еще больше оттеняли, подчеркивали его загар. Это огромное мускулистое тело казалось отлитым из стали… Сильная шея дышала молодостью и жизнью… И вот говорят, он смертельно ранен…

Наклонившись над раненым, внимательно его осматривая, я пытался разобрать его слова, как вдруг почувствовал, что тихо говорю сам, что губы мои шепчут, кого-то осуждая: — Убили тебя…

Преодолев оцепенение, я пришел в себя. Раненый отвечал приглушенным голосом:

— Убили меня… в темноте… стреляли… в спину…

Пораженный, я спросил:

— Кто?.. Кто они?..

— Преступники… и главарь их… все они… проклятые собаки…

В комнате был слышен только его голос, который удивил меня своей силой и убежденностью. Затем на мгновение раненый замолчал. Его большие черные глаза смотрели пристально и внимательно, казалось, что его взгляд проникал сквозь потолок, ввысь, до самых небес…

— Фарук[28] убил меня!..

Волнение, точно огонь, охватило меня. Мы жадно ловили его слова… Из стен комнаты вырвался ропот осуждения… он вышел наружу, на улицу, в город, в историю…

В то время мы жили под властью Фарука. В стране было объявлено чрезвычайное положение… Темнота и произвол опустились над Египтом и заставили страдать людские сердца.

Сколько я видел перед собой раненых, несчастных! Но все это были жертвы аварий автомобилей, трамваев, повозок, различных несчастных случаев. А сейчас передо мной впервые человек, раненный пулей. Я не мог овладеть собой, забыл, что я врач, забыл свои обязанности. Я мог только думать и поступать, как египтянин, который задыхается под произволом и видит, как тиран поражает его соотечественника…

Лицо раненого побледнело. Черты лица исказились. Оно все покрылось каплями пота, скопившимися на лбу и щеках, подобно росе на увядающем цветке.

Я ощупал его тело… оно было холодным. Но это не был холод снегов, нет… это был холод того длинного пути, в конце которого смерть.

— Шок!

Я как-то бессознательно произнес это слово и схватил руку раненого, проверяя пульс. Из его посиневших губ вырвался глубокий стон:

— Ох, рука!..

Моя рука так и застыла на месте. Раненый несколько раз тяжело вздохнул…

Я знал эту непереносимую боль. Она колет, режет, убивает. Но все-таки надо осмотреть рану. Придется взять его за руку и повернуть.

Все затаили дыхание. Стоны, муки несчастного сделали нас немыми.

Взгляд мой задержался на четырех черных отверстиях с обожженными краями… Они вели к трем раскаленным кусочкам свинца, застрявшим в груди… Четвертый прошел насквозь, пробив легкое… Из раны била кровь. Я принял решение:

— Операция! Немедленно оперировать!..

Волнение охватило сестру и санитара. Казалось, приходит спасение, оно близко…

В моем мозгу возникла картина: открытое, пустынное место, раненый человек, лежащий во мраке и взывающий о помощи… его страдания, боль… скорбь… но он слышит голос, несущий ему спасение, голос, который, как эхо, звучит повсюду:

— Я иду к тебе, друг!.. Иду к тебе!..

И вот на постели, где умер Абдель Али — маленький студент, которого ударили в голову на демонстрации, где умер Садык — сын возчика, по телу которого прошла повозка его отца и переломала ему ребра, и многие, многие другие, лежит теперь раненый Абдель Кадер.

Вокруг ослепительная белизна стен. Рядом с кроватью кислородные подушки, аппараты для переливания крови, сосуды с горячей водой, кипятильник, над которым вьется пар. В комнате группа врачей и сестер. Всюду тишина, которую нарушают только стоны Абдель Кадера.

Еще первый литр крови проходил свой путь к его сердцу, как стала исчезать бледность, покрывающая лицо раненого, прояснились глаза… Вот они остановились на мне… Раненый внимательно посмотрел на меня, как человек, на что-то решившийся. Меня поразил этот внимательный взгляд. Вместе с удивлением росли тревога и страх. Вдруг его губы пришли в движение, черты лица изменились, на лице заиграла улыбка, прекраснее всего, что мне приходилось видеть. Не знаю, что в этот момент было написано на моем лице, но я почувствовал, как радость охватила меня, как вздрогнуло мое сердце. Мы улыбнулись друг другу. Я обратился к нему:

— Как вы себя чувствуете?

С трудом дыша, он еле слышно ответил:

— Лучше… много лучше…

Но вот постепенно, подобно солнцу за тучами, улыбка стала исчезать. Потемнело исказившееся гримасой лицо, только глаза продолжали сверкать.

— Что с тобой? — с волнением спросил я.

Хватая воздух, точно человек, которого душит кошмар, он проговорил!

— Да… негодяй… потащил в темноту… Я ведь его друг… Только бы мне выздороветь, я им покажу!.. Предатель!..

Лицо его было усталым. Погас огонь в глазах, они стали еще более темными. Только блестели маленькие капельки пота на лбу и щеках.

Он пытался улыбнуться, но это было лишь подобие улыбки: лицо не подчинялось ему.

— Воды! Пить… Пить!

Я провел марлей, смоченной водой, по его губам и языку.

Наконец он овладел собой, улыбнулся и сказал:

— Спасибо… спасибо, доктор… О, еще… еще… пить… о люди… пить…

Раньше чем кто-либо другой, я протянул руки, но на этот раз, чтобы запретить ему пить.

В дверь постучали. Я открыл. Длинный коридор был полон людей, объятых страхом. Все глаза обратились ко мне, в них можно было прочесть вопрос… почувствовать просьбу… увидеть надежду.

Вошел сотрудник приемной. Он был необычно молчалив, глаза его блуждали, словно он забыл, зачем пришел и что ищет. Он направился в угол, к вещам Абдель Кадера… Вот костюм с дыркой на спине, белая рубашка с красной рваной дыркой на правой стороне… коробка с тремя сигаретами… два платка… конфеты… кошелек, где, кроме денег, старое с изогнутыми краями фото ребенка…

Собрав вещи, он немного замешкался, обвел всех взглядом и остановился на Абдель Кадере. Затем он ушел, сопровождаемый приглушенным ропотом. Я запер дверь.

Поздно. Больные утихли. Мрак опустился на улицу, но яркий свет заливает все здание больницы. Булькает вода в кипятильнике. Зевает сестра. У края постели, подобно сфинксу, застыл санитар. Воздух густой и тяжелый…

Кажется, все вокруг меня задыхается. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Вот вся палата глубоко задышала, точно больной в лихорадке, какие-то тонкие, невидимые пальцы схватили мое сердце и сжали его… Я невольно встал, прошелся по палате, подошел к кипятильнику, поднял крышку, положил туда борной, хотя в этом не было никакой необходимости… Прежнее ощущение не покидало меня. Вдруг я внезапно понял — что-то случилось…

Раненый напрягался, чтобы вдохнуть в себя воздух. Лицо его исказила гримаса, он боролся и страдал… Казалось, огромные камни лежат у него на груди, и он не может их сбросить, не может от них избавиться… Теряюсь в догадках, что делать?.. Наклоняюсь, чтобы осмотреть правый бок, и вижу кровь: она бьет фонтаном. Кровь затопила простыни, пропитала матрац, стекала с кровати капля за каплей, поток за потоком… Началось кровоизлияние…

Все средства были испробованы. Вата пропиталась кровью. Положили новую повязку. Вата вновь окрасилась в красный цвет. Кровь проникала всюду, заливала пол. Шла борьба, борьба, полная упорства, граничащего с отчаянием. Наконец удалось заткнуть отверстие под правым соском. Наложили пластырь в несколько слоев. Я придерживал повязку рукой. Не первый раз я вижу кровь; с того дня, когда началась моя работа в приемном покое, я всегда ощущал запах крови… запах с неприятным привкусом, вслед за которым в сознании всплывают зияющие раны или погибающие от чахотки люди. Но сейчас, видя кровь, которая заливала мои руки, всматриваясь в раненого, я задумался. Это был настоящий человек; он вырос на иле нашей долины… ел наш хлеб… пил нашу воду…