Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

В ответ звучит грубый голос из толпы:

— Уймись, Волосатик, а то, гляди, обмараешься…

Куфальт ощупью поднимается по темной лестнице наверх.

Наверху в коридоре тоже уже почти совсем темно. Куфальт с трудом находит какую-то дверь. Он нажимает на ручку, дверь отворяется. Темная, no-видимому, довольно большая комната. Куфальт не сразу нащупывает на стене выключатель, а когда в конце концов находит, под потолком загорается тусклая шестнадцатисвечовая лампочка.

Двенадцать кроватей выстроились строго в ряд, как по линейке. Двенадцать узкогрудых черных шкафов. И один-единственный дубовый стол.

«Да, не больно-то роскошно в этой уютной обители, — думает Куфальт. — Хорошо еще, что на окнах нет решеток. А во всем остальном — та же тюряга. Койки тоже ничем не лучше тамошних».

Только теперь он замечает, что и постельное белье у него в руках — тоже тюремное, та же голубая клеточка. «Небось выклянчили у судейских. Во всяком случае, тут никто не живет. Поглядим, что в соседней комнате».

Но следующая дверь заперта.

А последняя ведет в освещенную комнату, где на кровати лежит один-единственный постоялец. Тот отрывает голову от подушки, разглядывает Куфальта и говорит:

— А, и ты попался наконец, старый плут, арестант? Давно пора! Сколько отзвонил? Отобрал Волосатик деньги? В чемодане водка есть? У девочек успел разговеться?

— Добрый вечер! — сдержанно говорит Куфальт.

Постоялец встает и смущенно улыбается. Роста он среднего, широк в плечах, кожа на лице серая, грубая, словно дубленая, глаза черные, без блеска, и такие же черные курчавые волосы.

— Извините, бога ради, за приветствие. Это я так неловко пошутил. Как-никак мы с вами сейчас наслаждаемся так называемой «сладкой свободой». Моя фамилия Беербоом…

— Куфальт.

— Мой отец — профессор университета, только знаться со мной не желает. Одиннадцать лет пришлось оттрубить от звонка до звонка — убийство с целью ограбления. Сестренка у меня младшая есть, прелестная была крошка, теперь, наверно, совсем взрослая стала. А у вас есть сестренка?

— Есть.

— Ясно. Так хочется повидаться! А нельзя. Папаша тут же стукнет фараонам, если я заявлюсь, и тогда — прощай, условное! Между прочим, если моя болтовня вам в тягость, пройдите в заднюю комнату, там тоже можно расположиться.

— Поглядим-увидим, — уклончиво отвечает Куфальт. — Кроме нас двоих, здесь никого больше нет?

— Вот именно. Я уже два дня тут загораю. Подумал было, что я — единственный идиот, по доброй воле заточивший себя в эту исправиловку. Ну, я залягу. До ужина еще полчаса.

— Пойду погляжу в самом деле, — бормочет Куфальт, кивая в сторону задней комнаты.

— Да вы не стесняйтесь. Прекрасно вас понимаю. Я вообще все понимаю. Кстати, перед сном я обычно плачу, целый час плачу, вам бы это помешало. В тюрьме мне за это частенько делали темную, но я ничего не могу с собой поделать. Какое хорошее имя — Куфальт, сразу приходит на память и святая простота, и святая троица[11]. А что, собственно, значит «святая троица»?

— Что-то связанное со святым духом. Да я тоже не очень-то разбираюсь. Так я схожу туда, погляжу…

— Конечно, сходите, дружище, Куфальт, святой дух. И не стесняйтесь. Когда вижу свежего человека, говорю, говорю и не могу наговориться. Так уж привык в тюряге. А вы не слушайте. Я и сам себя не слушаю…

— Так я пойду…

— Видали, какую хитрую штуку придумали тут с окнами? Почище чем в тюрьме. Никаких решеток, зачем же так грубо, просто рамы мало того что узкие, еще и вращаются на стальной оси и больше чем на десять сантиметров не открываются. К тому же и рамы, и коробка — железные. Так что оторваться ночью и слетать к девочкам — и думать забудь, старый греховодник, пустой номер. Папаша Зайденцопф знает свое дело.

— Так я пойду.

— Да идите себе, ради бога! Вы такой же болван, как и я. Вечером, когда на меня находит, — плачу, а сам думаю: нет, такого кретина, как я, поискать. А оказывается, и еще находятся. Вот вы, например. Какого рожна вы все еще здесь…

— Меня уже нет, — перебивает его Куфальт и невольно улыбается.

Задняя комната — такая же унылая дыра, четыре голые стены, четыре узеньких шкафа, четыре незастеленных койки. Куфальт решает занять крайнюю, у дальней стены. Швырнув чемодан на кровать, он отпирает его. Дверь шкафа распахнута, ключа не видно. Да и замок — жестянка, слова доброго не стоит, любым гвоздем откроешь. Куфальт немного повозился с замком и бросил.

— Запечатай шкаф плевком, — кричит Беербоом через стенку. — И не бойся за свое барахло. Стащи я у тебя, из дому все равно не вынесу, косоглазая бдит денно и нощно, она на это натаскана…

— И с такой вы хотели поразвлечься? — спрашивает Куфальт, перекладывая верхние рубашки в шкаф.

— Почему бы и нет, баба есть баба. Значит, настучала-таки Волосатику. Ну, погоди, красотка! Мы еще разукрасим тебе вывеску! А случай наверняка подвернется…

Куфальт раскладывает вещи. «Да он совсем свихнулся. Одиннадцать лет каторги — не шутка, укатали сивку крутые горки, вряд ли очухается».

И продолжает распаковывать чемодан.

Вдруг в дверях вырастает сосед — бесшумно подкрался в одних носках.

— На самом деле никакого ограбления и не было. Просто прикончил я своего лейтенанта, а когда этот хмырь хлопнулся, я сообразил, что денег-то у меня нет, бежать не на что… Шикарные у тебя шмотки, надо признать. Мне в каторжной выдали при выписке одну рвань, мое все истлело за столько-то лет. Рубашки — только хлопчатобумажные. А уж костюм… Да разве это костюм? Так, дешевка, красная цена такому — тридцать марок. Но этот ханжа в черном, тюремный поп, терпеть меня не мог. Продадите мне эти носки? Вот эти мне приглянулись, лиловые. Сколько за них хотите?

— Нет, я ничего не продаю, — отвечает Куфальт. — А вот подарить их вам могу, они мне не очень нравятся.

— Ну что ж, дают — бери, как говорится. Сперва приговорили меня к вышке, потом заменили на пожизненное, потом — на пятнадцать лет каторжной. И вот через одиннадцать выпустили. Причем ни «примерного поведения», ни ходатайств. И все же досрочно выпустили! А почему? А потому, что дело мое липовое и сляпано кое-как! Надо бы пойти к красным и все им рассказать…

— Но теперь-то вы на свободе.

— Однако под надзором. И лишен гражданских прав, пожизненно. А черт с ними, с правами, плевал я на них, не нужно мне от них никаких прав. Но с попом я бы хотел рассчитаться. Через месяц он прибудет сюда, этот ханжа из тюряги. Слыхали, у них тут праздник намечается — двадцать пять лет ихнему приюту?

— Нет.

— Бандиты они все тут. И этот напомаженный хмырь Зайденцопф бандит из бандитов, а уж святоша Марцетус — гад ползучий, еще в десять раз хуже; но самый наиподлейший из всех — заведующий канцелярией плешивый Мергенталь. Сосут нашу кровь, кровопийцы! И вся эта богадельня, и вся их благотворительность только для того и устроены, чтобы эти блюдолизы и пустобрехи могли жрать за наш счет. Я такое мог бы вам порассказать…

— Но вы ведь здесь всего два дня, кажется?

— Разве? Пошли покурим? Курить запрещено, но ведь нас все равно не вышвырнут, покуда у них тут пусто… Выкурим по одной, а дым в форточку, как в тюряге… Насчет того, откуда я что беру и почему могу рассказать… Тут такое дело, знаете… У меня бывают видения… А скажешь тому же попу, он тебе на это: «Идите к себе, Беербоом», или Зайденцопф: «Вы лжете!» И вечером, когда лежу в постели и плачу, я опять вижу разные картины, придумываю вокруг них целые истории, и тогда я проникаю сквозь стены… Потому я и плачу, уж больно мне себя жалко…

— Но теперь-то все уже позади?

— Вовсе нет! Теперь только все и начинается, дорогуша. Причем в сто раз хуже, чем было. Из этого приюта у меня только два пути — либо в психушку, либо обратно за решетку, третьего не дано. Слышите, что это там за шум? Пошли, постоим наверху на лестнице, послушаем, что там стряслось. В окно окурок не выкидывайте, там внизу садик, косоглазая утром наверняка найдет…

Снизу доносится дикий шум. Зычно рокочет бас Зайденцопфа, пронзительно вопит Минна, визгливо голосит госпожа Зайденцопф, и на фоне их всех кто-то четвертый канючит одно и то же нудным голосом…

— Я требую, чтобы вы покинули этот дом, которого вы недостойны, — орет Зайденцопф.

Нудный голос канючит:

— Сжальтесь надо мной, отец1

Куфальт шепчет:

— Это тот самый пьянчужка, Бертольд…

На что Беербоом реагирует весьма странно:

— Какой Бертольд?

— Вы нарушили неприкосновенность жилища! — вопит Зайденцопф. — Причем уже в третий раз!

Глухой удар, как при падении тела на землю.

Женщины хором причитают:

— Боже мой, боже мой, боже мой!

А Зайденцопф:

— Меня вы не проведете…

Его жена взвизгивает:

— Он весь в крови…