Безбожный переулок - Марина Степнова

Она посмотрела на Огарева виновато и умоляюще – как будто он был бог, нет – даже Бог, и она отвлекала его своими дурацкими мольбами, жалкими человеческими просьбишками как минимум от сотворения мира. Прости меня, Господи, что лезу со своим «Тайдом», но куда же деваться, надо стирать! Двойное принуждение. Аня отлично знала, что он и так бы не отказал. Но вымолить было слаще. Обратить в свою веру. Аня просто не могла без жертв.

Завтра, буркнул Огарев.

«Ашан»? Или к родителям?

Повешение или четвертование?

Камень или ножницы? Бумаги, извините, сегодня в продаже нету.

Выбирать должен был он. Всегда – он сам.

Это раздражало неимоверно.

Огарев все понимал – Аня не хотела давить, наоборот – хотела дать ему возможность побыть мужчиной, сделать самостоятельный выбор, решить самому. И именно потому давила невыносимо – наклонялась, как мамаша, контролировала каждый шаг, совала к лицу ложку с манной кашей. Ты у меня самый сильный, самый лучший, самый-самый. Ты – сам! Можно было, конечно, завизжать, вырваться, плюнуть этой кашей в лицо, можно – но бесполезно. Она бы все равно не перестала его любить. А он бы – не начал. Когда твоя жена права всегда и во всем, с этим нельзя справиться. Вообще нельзя. Даже развестись невозможно. Все равно проиграешь.

Аня кивнула, деликатно переваривая его молчание. Молчание ягнят. Молчание волков. Что бы Огарев ни выбрал, она все равно победит – маленькая, крепкая, деловитая жрица, сидящая у сияющего постамента своего бога.

Огарев перестроился, потом еще раз, цепко держа глазами сразу все зеркала, вот тот болван сейчас завалится в наш ряд, не включая поворотники, ну точно – здрасьте вам, ты слепой, мужик? Или просто без коры головного мозга? И вдруг понял, что было не так с сегодняшней пациенткой. Она его видела.

Не доктора Огарева Ивана Сергеевича или даже просто – доктора, безымянную силу, набор навыков и инструментов, белый халат, голос, диагноз, назначения, которые следует выполнять. Часто пациенты не узнавали его вне кабинета – словно переставала действовать какая-то магия. Еще хуже – если узнавали, не давали выдохнуть, спрятаться, притвориться обычным человеком. Могли подойти где угодно – на улице, в магазине – жалуясь, стеная, словно средневековые пилигримы, без стыда обнажающие язвы перед обалдевшим святым, который, черт подери, всего-то и заглянул в кабачок, чтобы подкрепиться похлебкой с требухой да квашеными огурцами. Нищие. Рубище. Гноище.

Никому не нужен был сам Огарев. Белый халат словно превращал его в невидимку.

Но эта девушка в сером сарафане – она его видела.

Именно его.

Смотрела на него – как на человека.

Огарев вдруг остро ощутил микроскопический порез на щеке – подсохшая ранка, коричневая корочка, бритве давно пора на свалку истории. Завтра же куплю новую. Аня как раз собиралась в «Ашан», гори он огнем. Аня тоже. Аня и убитое «Ашаном» воскресенье. Уж лучше бы к ее родителям, честное слово. Но это в следующее воскресенье. Огарев перестроился еще раз, чувствуя, как напрягаются мышцы. Тонкий свитер под расстегнутой курткой, грудная клетка под свитером, шрам на запястье, заштрихованном светлыми волосками. Стопа, упруго нажимающая на подошву, подошва, опускающая педаль.

Он был живой. Мужчина сорока двух лет. Крепкий, несмотря на две ежедневные пачки сигарет и выжигающий изнутри огонь. До старости было невообразимо далеко – как до смерти. Смерти – не было вообще.

Это было невероятно.

Огарев ударил по тормозам и засмеялся. Аня мотнула испуганно головой, вцепилась обеими руками в ремень безопасности.

Осторожнее! Ты что, не видишь?!

Огарев – видел. Теперь – точно видел.

Он думал про Малю целую неделю. Точнее – время от времени вспоминал, как вспоминают важное, очень важное, но единократное событие, которое с каждой секундой все дальше и дальше уносит в прошлое. Первый поцелуй. Первая драка. Первая женщина, которая увидела меня самого. Вернула мне ощущение собственного тела. Никогда не вернется. Но можно покатать хоть немного в памяти – словно стеклянный шарик в пальцах, ощущая праздничную гладкость, сияние. Праздник, который всегда с тобой.

Но она вернулась через неделю – уже совершенно здоровая, на плановое ТО. Села в кресло. Распущенные волосы. Теплые, с переливом, живые. Драгоценные. Как мех. Огарев полюбовался несколько секунд, отдыхая. Он снова устал дальше некуда, да нет – даже больше. Аня некстати простыла, фильтровать первичных было некому, и вот пожалуйста – трое чокнутых за один прием. Поэтому – еще секунда. Чистое удовольствие. Он заслужил. Просто стоять – и смотреть. Сама не знает, какая красивая. Как кошка.

Волосы, конечно, прекрасные, Алина Викторовна, но придется их убрать.

Маля ничего не ответила, только опустила голову ниже, еще ниже. Как перед казнью. Как будто тоже понимала уже – что к чему.

Огарев подошел, поразительно остро чувствуя себя самого – и сидящую в кресле молодую женщину. Ее тепло, запах – плотное сияние, стоявшее вокруг. Маля вся была в коконе этого тепла и аромата – лопнувший от спелости полосатый арбуз, горячие персики, помидорная ботва, срезанная крепкой тяпкой. Полдень. Август. Бродить по саду. Слушать, как падают яблоки. Целоваться.

Он откинул волосы с ее шеи – тяжелые, мягкие. Еле удержался, чтобы не погладить. Кошка и есть. Выгнет спину, не просыпаясь. Потянется. Заурчит.

Голову поднимите, пожалуйста.

Она запрокинула лицо, доверчиво, не открывая глаз.

Под пальцами впервые были не лимфоузлы, не сочленения, не воспалительный процесс – жизнь. Он столько лет дотрагивался до других только для того, чтобы исцелить. Совсем забыл, как это бывает. Карточный домик, который Огарев так заботливо составлял, подгоняя одну шаткую плоскость к другой – работа, квартира, счета, кредит за машину, обязательства, обстоятельства, мечта об отпуске и ипотеке, тоже картонный супружеский секс – все дрогнуло и застыло в воздухе, ожидая решения.

Круглое розовое ухо. Смешное, с неправильным забавным завитком. Небольшая простудка матери в первом триместре беременности, волнения, чай с малиной, никаких лекарств, это повредит малышке. Все, слава богу, обошлось. Родилась здоровенькая. Закричала сразу – сердито, требовательно. Чего застыли? Жрать давайте поскорей!

Огарев отложил отоскоп. Еще раз дотронулся онемевшими пальцами до Малиной шеи. Попрощаться. Выкинуть из головы. Морок. Безумие. Это твоя пациентка. Не человек. Не женщина. Просто пациентка. Пошлость какая, господибожемой.

Вы совершенно здоровы. Капли можно больше не принимать. До свидания.

Маля открыла глаза – и он отвернулся так быстро, что не успел заглянуть. Увидеть. Светло-карие? Зеленые? Нет, кажется, светлее.

Повторил, не оборачиваясь, – вы можете идти.

Маля не шевельнулась даже, только попросила тихо – пожалуйста, пригласите меня пить кофе. Я бы сама пригласила, но вы же не пойдете. В Москве ужасный кофе, но я знаю, где варят почти неплохой. Вы ведь пьете кофе?

Десятки одержимых дур, норовивших залезть ему в штаны прямо в кабинете. Звонки, приглашения на свидания, угрозы, страстный рык, наигранные слезы. Старый как мир тендер. Бессмысленное влечение. Любой педагог, любой священник или врач прошел через это горнило – психопатки, норовящие схватить тебя за член, чтобы хоть так добраться до Бога, запретного и недоступного. Иногда я с уважением думаю о кастрации. С нежностью – о целибате.

Нет. Я не пью кофе с пациентками.

Но вы же сами сказали, что я здорова.

Тем не менее.

Огарев подождал, пока закроется дверь.

Три тысячи двести семь пациентов в базе данных. Простуженная жена. Пробки. Путин. Съемная квартира. Системно чужой город. Системно чужая безрадостная страна.

Нет. Нет. И еще раз – нет.

Следующий!

Из клиники он вышел в итоге почти в пять. Прием получился вязкий – с тремя опоздавшими (ну пожалуйста, доктор, мы всего на десять минут задержались!) и яростным спором с Шустриком, который был возмущен – да! возмущен! – тем, что Огарев отправляет пациентов к чужому гастроэнтерологу, когда у нас свой собственный сидит. Через кабинет, между прочим, от тебя. Я отправляю пациентов к хорошему гастроэнтерологу, а не к чужому. Возьми на работу хорошего – буду перекидывать к нему. И не ори на меня. Сам не ори.

Было темно практически – господи, практически уже темно. Где-то в мире, в другом его измерении, еще сидели на открытых верандах, щурились на уходящее солнце, набрасывали на плечи любимым полотняные легкие пиджаки. Танцевали, посапывая, мулатки, двигая дивными бедрами в характерном, незабываемом, узнаваемом, бродском ритме. Смеялись беззаботно. Но Москва уже почти погрузилась во мрак.

Почему тут так холодно, Господи? Когда я разлюбил эту бедную землю? За что должен был выбрать именно ее?

Огарев, закурив на ходу, нашарил в кармане брелок, пикнул сигнализацией – и, словно вызванная этим звуком, из сумерек вышла продрогшая Маля. Мелкая сияющая морось в волосах. Бессмысленный, ничего не согревающий шарфик. Даже губы посинели. Бедная. Она держала в руках коробку из «Старбакса» – с шестью большими нелепыми одноразовыми стаканами.