Собрание сочинений. Том 4 - Петр Павленко

Ворон ворчит недовольно, пытаясь уснуть.

В одной из хат Степанида Тарасовна, высокая женщина, в пышной украинской одежде, накрывает на стол.

Ей лет пятьдесят.

Куличи, жаркое и колбаса стоят на лавках.

Мальчуган, лет двенадцати, рисует на белой стене аэроплан, парашюты и птиц, несущих в клювах розы.

Девочка, немного взрослее мальчугана, с вихрами коротких косичек и в больших отцовских сапогах, суетливо носится по горнице, встряхивая салфеткой, перетирая тарелки, с подчеркнутой щепетильностью наводя порядок всюду, где бы ни появилась. Когда она вылетает из комнаты в сени, через раскрытую дверь в горницу с неприятной силой врывается музыка, гремящая за рекой.

Степанида спрашивает через окно у сидящего на завалинке:

— Не слышно там наших, Ерофей?

Мы видим на завалинке треть стариковского лица.

— А и где пропали, ума не приложу, — говорит Степанида.

— Не видать, кума.

— В правлении митинг им устроили, вот вам честное пионерское, — пробегая с поросенком в руках, говорит девочка.

— Ночь. Заставы кругом, патрули, дорога трудная, — говорит старик.

— Да закрыл бы ты окно, Ерофей! Через эту музыку у меня аж зубы заболели. От сказились! Что ни ночь, то праздник у них!

— К японцам ноне генерал какой-то приезжал, народ смотрел, — говорит старик, закрывая окно со стороны улицы.

Горница просторна и чиста. На стенах чучела фазанов и лис, противогазы, портреты вождей и большая увеличенная фотография мужчины с широкой упрямой бородой. На гимнастерке красный бант. Под фотографией шашка и револьвер.

Старик, сидящий на завалинке, заглядывает в окно.

— Васюнь, поди, голубь, погляди, ваши, кажись, идут! На мосту голоса, — говорит он мальчику.

Не оборачиваясь, мальчик рисует.

— Он у нас бойкот объявил, — говорит мать, подходя к окну. — Третьего дня заявление нам представил: не желаю, говорит, чтобы вы меня Васькой звали, и отрекаюсь.

— От чертенок! Да наша Ксенька тоже, знаешь, придумала. Зовите, говорит, меня Чапай — и все тут, — отвечает старик, подмигивая в сторону девочки, теперь протирающей тряпкой фазанов и фотографии.

— Чапай, что ж, Чапай — это полбеды, — замечает Степанида. — А наш-то ведь как придумал — чтобы все его Коккинаки звали, да взял и заявление написал, — и она кивает на стену, на которой под птицами и парашютами намалеван аэроплан, свечой уходящий в небо, и написано: «Я не Васька, а Коккинаки, летчик».

— Драть их надо бы за такие дела! — говорит старик с нарочитой серьезностью и улыбается. Смеясь, говорит он мальчику: — Товарищ Коккинаки, слетай, сделай милость, разведай!

— Бреющим? — охотно отзывается малый — Есть сделать бреющим! Выруливаю на старт.

Мать смеется.

— Стены-то, стены! Уборки завтра на целый день.

— Это лозунги, нельзя их стирать, тетя, — надменно и поучительно говорит Ксеня, стирая пыль с шашки и стоя с обнаженным клинком.

Ерофей довольно оглядывает рисунки.

— Это он Антону в уважение, зятю вашему. В Москве, говорил Антон, как праздник — так лозунги на домах. Ну, Васютка и разделал. Прошу, пожалуйста, к стенке не притулиться!

2

Васька окунается в темноту, держа в одной руке кисть, как нож, а другой — ощупывает стену хаты. Громадный пес молча подходит к нему, скаля зубы. Васька пишет на стене ощупью: «Ета хата СССР» и, распахнув руки крыльями, пропадает в темноте. Пес несется за ним. Ночь.

Дальние вопли музыки, и вдруг тихий голос где-то рядом, из-за реки: «Ой! Руски! Сигарета еси?»

Пес беззвучно раскрывает пасть, глядя на реку.

Ваське страшно, он несется, шарахаясь из стороны в сторону, к мосту, темный силуэт которого встает меж сопок. Тихий чужой голос и шум музыки не слышны теперь.

— Стой! Ложись! — раздается у самых ног Васьки.

— Стой! Ложись! — и мальчуган падает наземь, прижимаясь к кусту боярышника. Тихо-тихо, как во сне…

Пес, знающий этот таинственный ночной сигнал, растягивается всем телом на пыльной тропе, добродушно виляя хвостом.

— Ты чего тут, Вася, делаешь? — тихонько спрашивает его темнота.

— Приземлился, — испуганно отвечает Васька, ища глазами своего невидимого собеседника.

— А-а! ха-ха-ха, — тихонько, почти про себя, смеется куст и, вздрогнув ветвями, отползает к мосту, откуда доносится шорох шагов.

— Стой! Ложись!

Пауза — тихий шопот — звонкий шаг по настилу моста и голоса. Ваське еще ничего не видно, он угадывает происходящее по голосам и звукам движений…

— Ну, мы обратно!

— Пошли бы к нам, закусили, песни сыграли!

— Да пропусков к вам на передний план не выправили! Завтра ж увидимся, чего там! Ну, со свадьбой, с законным браком, ну, бывайте!

Слышны поцелуи, хлопки рукопожатий.

— Цветок держите! Э, чорт! — Что-то падает.

— А я как же одна вертаться буду? Вот кавалеры-чучелы: сами домой на печку, а я десять километров одна топай.

— Да ты у меня заночуй, Настя!

Пароль действителен до ноль часов тридцать минут, не забудьте его, смотрите! — шепчет куст, чихая от сырости ночи, и машет приветственно ветвью.

— Назад кто будет итти, — не шуметь! В ноль тридцать обход, зайду вас поздравить.

Часть компании возвращается обратно. Гармонь начинает «Дальневосточную», а другая группа переходит мост.

Впереди Варвара в праздничном украинском костюме, статная и строгая женщина. За нею муж ее Антон с двумя винтовками за плечами, в сапогах со скрипом и бархатной толстовке, опоясанной патронташем. Опанас Кривченко с тремя стульями на спине, Лешакова Надя с настольной лампой под большим узорным колпаком, Андрейка с гармонью, Гарпина со связкой фазанов, позади всех Ксеня в маленькой папахе, по-чапаевски надетой набекрень.

Толпой все идут к реке.

— Заждались вас, — говорит Васька. — Я на разведку выле…

— Стой! Ложись! — говорит ночь впереди них, и все гурьбой валятся наземь — и Опанас со стульями, и Надя с лампой, которая катится куда-то в кусты.

Слышен приглушенный смех: «Ой, кто это? Пироги не раздави смотри!»

Стройный Ясень подходит к ним, шепчется с Антоном и Варей.

— В ноль тридцать обход, зайду поздравить, — тихо говорит он и машет ветвями. Молодежь, отряхиваясь, встает.

— Лампу я потеряла, — растерянно говорит Надя. — Как покатится, проклятая, колесом…

— Да ну ее! — говорит Варвара. — Пойдем скорее, песни петь будем! — Во всей ее фигуре видно нетерпение, нескрываемая радость своего праздника.

— Вон они для нас стараются, — говорит Антон, кивая и реку, на огненный рисунок фейерверка в небе. — Украшение нам предоставляют к свадьбе-то!

Тропа еле видна меж обступивших ее кустарников. Ночь тиха. Ясень, приоткрыв молодое лицо, курносое, круглое, очень лукавое, бросает вслед молодым букет полевых цветов; куст жимолости подает Наде лампу. Варя кланяется ночи, кустам и деревьям.

— Спасибо за вашу ласку, товарищи! — говорит она, касаясь рукой земли и не зная точно, люди ли это, или просто деревья.

Падают на тропу фазан с перевязанными ногами, еще букет, камышовая свистелка — подарки ночи.

Молодежь приближается к пограничной реке. Гармонь за мостом все слабее, все отдаленнее, и из-за реки гнусавой волной приближается музыка военного оркестра, и в ее паузе:

— Ой! Руска! Сигарета еси?

— Ой! Руска! Сигарета еси? раздается еще раз, и в безмолвии, в безлюдье ночного берега возникает такой же таинственный, но более страшный шопот: «Стой! Ложись!»

Потом все замолкает.

3

Свадебный пир начался. За столом вместе с Чапаем и Коккинаки одиннадцать человек. Антон произносит речь:

— Земля наша веселая и простая. Другой раз поглядишь за реку — там и небо другое, и леса не те, и птица, ей-богу, скучней поет. И колхоз у вас мировой. Я, как в эти места пришел с полком со своим, вижу: нет лучше края! Рубаху ли выстирать, песню ли спеть — все на миру. Перед чужим государством живем, как на выставке. Хлеб сеешь или там водочки выпьешь — глядят. И такой интерес к себе подымается, Степанида Тарасовна, как бы что за всю советскую жизнь я один отвечаю Как нарком! Как член ЦИКа, честное слово!

— Корней Савельич не дожил, а то бы я ему хорошее сейчас слово сказал. Ну, ничего! Били они японцев, будем и мы не хуже их бить, если сунутся. Это уж будьте уверены! И спасибо — Варю за меня отдали, будем все родные, близкие, друг дружке помогать. Так я говорю? Я из края здешнего не уйду, принимайте к себе навек, будто я и родился тут.

— Ты человек с честью пограничной, ты, Антон, вполне можешь наши места понимать, — говорит сочувственно Степанида.

Он стоит, держит в руке стакан. В петлице толстовки — цветок, на поясе — наган.

Стол пышен. Настольная лампа под узорным колпаком уже зажжена.