Домик на краю земли - Генри Бестон

Я говорил уже, что в апреле — мае на полуострове остается мало птиц. Одно время неприхотливые к погоде серебристые чайки казались единственными птицами, словно нарочно оставленными здесь ради меня Причем многие из них были не взрослыми экземплярами, так как только начинали менять коричневое «юношеское» оперение на серовато-белый «взрослый» наряд. Однажды туманным утром в конце мая я увидел пляж, переполненный этими птицами. В ту ночь на берег выбросились косяки мерлузы и чайки слетелись на пиршество. Когда им попадались еще живые рыбины, находка считалась особенно ценной, и я видел, как некоторые чайки защищали такие лакомства от запоздавших гостей, вообразивших себя сотрапезниками, да еще демонстрируя свою силу при помощи крыльев и угрожающих криков. Множество чаек расселось в длинном «сенаторском» ряду на возвышенной части пляжа, повернувшись клювами в сторону океана.

Оперение птиц, достигающих зрелости, отличается всевозможными коричневыми и белыми оттенками, некоторые бывают сплошь коричневыми, но словно испачканными мелом, другие — пестрыми, как куры, а иные отличаются серовато-меловым цветом и испещрены бурыми крапинками. Линька серебристых чаек — довольно сложное явление. Она бывает весенней и осенней, частичной и вторичной, когда птицы одеваются в брачный наряд. Только достигнув трехлетнего возраста (а иногда и позже), чайка обрежет полное брачное оперение и расцветку взрослой птицы.

Но утрам ритмический шорох и всплески летнего моря первыми долетают до слуха, становясь частицей моего пробуждающегося сознания; затем я слышу постукивание крохотных лапок по крыше над головой и жизнерадостные нотки воробьиной песни. Эти воробьи — настоящие хористы дюн. Я наслаждаюсь их щебетанием с утра до вечера, так как одна парочка свила гнездо на морском склоне моей дюны в запыленном кусте. «Полубак» же они используют как вышку для обозрения окружающего мира. Усаживаясь на конек моей крыши, они воспевают жизнь с похвальной настойчивостью.

У этого воробья две песни — брачная ария и обычный будничный мотив; они исполняют первую арию, когда строят гнезда и несут яйца, вторую — начиная с конца медового месяца и до наступления всеобщего молчания В этом году я был поражен внезапностью перемены мотива Первого июля в полдень я еще слышал, как птицы распевают арию № 1; утром второго они открыли партитуру на странице с арией № 2. Обе песни похожи по музыкальной форме, однако первая скорее напоминает трель.

Распахнув дверь навстречу дюнам, утреннему морю и просторному пляжу, меченному за ночь следами патрульных, я обнаруживаю, что дом атакован ласточками. Они подхватывают на лету мошек, еще не сбросивших оцепенения после ночи, проведенной на голой гальке. Взглянув на север и юг от дома, я увидел, что ласточки были всюду.

Созревающие травы блестят в раннем утреннем освещении, грациозные птицы проносятся почти вплотную к земле. Большинство из них — береговые ласточки Riparia riparia, однако я часто вижу амбарных ласточек Hirundo erythrogastra. Древесные ласточки Iridoprocne bicolor тоже мелькают в общей толпе. В начале восьмого птицы рассеиваются.

В течение дня над дюнами можно увидеть одинокую птицу, залетевшую подкормиться, но массовое нашествие случается лишь по утрам. Береговые ласточки (с беловатым брюшком и темной поперечной полосой на груди) гнездятся севернее Нозета в глинистых пластах обрывистого берега; древесные и амбарные ласточки живут в глубине полуострова, устраиваясь поближе к фермам. Говорят, что береговые ласточки гнездятся и в дюнах. Однако я ни разу не встречал их гнезд, устроенных в сыпучем песке; впрочем, птицы способны и на это. Время от времени приходится изумляться той легкости, с какой животные и пернатые используют песок, словно это обыкновенный грунт. Недавно на вершине большой дюны я видел, как кроты умудрились изрыть песок туннелями глубиной до шести-семи футов.

Обыкновенная морская ласточка Sterna hirundo, называемая на Кейп-Коде макрелевой чайкой, — хозяйка пляжа в светлое время суток. Здесь обитают три-четыре тысячи таких чаек; они строят гнезда на естественных площадках, усыпанных гравием, посреди заболоченных островов в районе Орлинса. Днем я слежу, как они пролетают мимо моих окон, используя попутный воздушный поток или сражаясь со встречным бризом. Они начинают носиться вдоль бурунов задолго до захода солнца — белые птицы, летящие на фоне порозовевшего неба и океана, отливающего ночной синевой. Они мелькают словно маленькие призраки. Бывают дни, когда я живу посреди крылатого облака, звенящего от птичьего гомона. Sterna hirundo — обыкновенная морская ласточка (кое-кто называет ее морской ласточкой Уилсона) — очень изящная птица. Она окрашена в белый и жемчужно-серый цвета, ее крылья изогнуты, а длина достигает тринадцати−шестнадцати дюймов. Птица знаменита черным капюшоном, кораллово-оранжевым клювом, черным на самом кончике, и яркими красно-оранжевыми ногами и лапками. Если верить моему слуху, ее крик напоминает карканье, сопровождаемое пронзительным скрипом. Каким бы грубым это звук ни был, он не режет слуха, потому что отличается глубокими эмоциональными модуляциями. Недавно, совершая прогулку на юг, я дошел до того места, где ласточки-родители пересекали песчаный бар, возвращаясь с добычей в свои жилища. Завидев сородичей и своих желторотых, они разражались криками, трогательно выражавшими стихийную, грубоватую родительскую нежность. В прошлый понедельник утром, когда я, сидя у окна, что-то писал, до моего слуха донесся непривычный крик морской ласточки. Выглянув из окна, я увидел птицу, преследовавшую самку болотного ястреба, о чьих визитах я уже говорил. Я слышал впервые боевой клич морской ласточки. «Ке-ке-ке-асу», — вопила она. В этом грубом, трубном крике звучали гнев и тревога. Крупная птица хлопала крыльями, словно они были сделаны из бумаги (опускаясь вплотную к земле, ястреб иногда машет крыльями на манер бабочки), и не издавала ни звука. Она медленно снизилась и, раскинув крылья, отдыхала долгие полминуты на дне песчаной впадины, усыпанной ракушками, в каких-то сорока футах позади «Полубака». Сидя на земле совершенно неподвижно, ястреб представлял собой отличную мишень. Не переставая браниться, морская ласточка преследовала врага до самой земли, затем взмыла в небо, откуда принялась пикировать на ястреба, как при рыбной ловле. Тот продолжал сидеть не двигаясь. Это была невероятная сцена. Выравнивая полет лишь над самой головой ястреба, ласточка взмывала вверх и ныряла снова. После третьего пике ястреб поднялся в воздух и полетел над самым дном впадины. Сражение переместилось в дюны, и последнее, что я видел, было поспешное отступление ястреба, уже избавившегося от преследования, в сторону болот.

Наблюдая за ястребом, пережидавшим злобное нападение, как бы сидя на корточках в песчаном углублении, и серой морской ласточкой, я вспомнил изображения птиц и животных в Древнем Египте. Этот ястреб в лощине напоминал Хоруса[20] древних египтян — та же поза, скрытая ярость, величие. Чем дольше я живу здесь, наблюдая за птицами и животными, тем больше восхищаюсь творениями художников древности, которые тысячи лет назад чертили, живописали, творили из камня в удушливой тишине фараонских гробниц, изображая на их стенах нильских уток, домашний скот, проходящий по деревенской улице, солнечных грифов, змей и шакалов. На мой взгляд, никакие иные изображения птиц и животных не могут сравниться с работами тех мастеров. Меня восхищает не тщательность рисунка или его живописные достоинства (хотя древние египтяне копировали модель очень точно), я поражаюсь уникальности изображения, обобщенности образа птиц и животных того или иного вида. Это качество рисунков Древнего Египта наиболее ярко проявляется в изображениях птиц. Ястреб, высеченный в гранитной стене храма, несет типичные черты всех ястребов. Более того, в этих древних творениях животные не наделены человеческими чертами. Они отвлечены, погружены в свои заботы, отчуждены, как и подобает обитателям первичного мира.

Морские ласточки — эти мелкие чайки — чувствуют себя настолько полновластными хозяевами пляжа, что не прочь прогнать вторгшегося туда человека. Они набрасываются на меня во время моих прогулок в Нозет. Три ласточки напали около двух часов пополудни, когда я шел на север, тяжело ступая по горячему, сыпучему песку. Больно и смешно чувствовать себя затравленным птицами. Они гнались за мной по пятам вдоль пляжа, немедленно повисая в воздухе, стоило мне остановиться, и по-рыбьи вибрировали хвостовым оперением, скроенным, как у обыкновенных ласточек. Примерно каждые полминуты одна из этой тройки забиралась повыше, футов на двадцать — тридцать, заходила мне в тыл, пританцовывала в воздухе секунду-другую, а затем падала вниз с раздраженным криком. Атака заканчивалась стремительным взлетом чуть ли не в футе от моей головы. Птицы подняли такой шум, что создавалось впечатление, будто меня застали за кражей яиц из их собственных гнезд. В действительности я находился на расстоянии нескольких миль от их колонии. Тот, кто отваживается потревожить морских ласточек на их гнездах, подвергается немедленному нападению дюжин птиц, как я это описал, а иногда может испытать силу ударов их энергичных клювов. Я подозреваю, что та ястребиха собиралась совершить рейд по чаячьим гнездам. Впрочем, мадам ястребиха, вероятно, тоже высиживала яйца, потому что появлялась в дюнах довольно редко с тех пор, как однажды весной прекратила свои дневные набеги.