Петербуржский ковчег - Сергей Зайцев

Я немного волнуюсь... С меня никогда не писали портрет, — призналась Милодора. — И кроме как в зеркале, я себя прежде не видела. Любопытно будет взглянуть на свой образ глазами другого человека.

Холстицкий работал, закусив нижнюю губу.

Упущение вашего мужа. Он, верно, не любил вас...

Почему вы так решили? — удивилась Милодора.

Красота не должна пропадать, — художник быстро накладывал краски: то кистью, то рукой; потом вытирал пальцы о поля старой шляпы, надетой, видно, специально для этого, и продолжал работу.

Милодора слегка смутилась:

Вы правы. Любил он только себя. О своей молодости рассказывал так трогательно. Порой даже со слезами на глазах. Как о молодости великого человека... Он умилялся своим былым поступкам и мыслям — хотя и посредственным... А жена для него была — цветок, его украшающий. Завял бы этот, он сорвал бы другой...

Холстицкий поморщился:

Так не пойдет... У вас стали грустные глаза, госпожа Шмидт. Это, поверьте, не ваши глаза. И это никак не соотносится с моим замыслом, — он с минуту задумчиво смотрел на Милодору, потом указал на окно. — Смотрите сюда, на свет. Смотрите так, будто вас окликнул человек, которого вы любите... Вы его ждали, и он пришел...

Милодора слегка улыбнулась:

Вы требуете от меня слишком многого.

Вы разве никого не любили и не знаете, как смотрят на любимого?

Я знаю — как. Но не уверена — получится ли... Я же не актриса Сандунова...

Однако у нее получилось великолепно.

Холстицкий с четверть часа работал молча. Глаза Милодоры, будто живые, проступали на полотне. В них была любовь. Холстицкий владел искусством живописи мастерски. Верно, душа его сейчас была в его деле. Холстицкий любил краски, которые быстро и точно смешивал на палитре, любил кисти, которыми тонко накладывал краски на полотно; он, конечно же, любил и сам предмет, который изображал (этот предмет полюбить было несложно; третьего дня Холстицкий писал нищего калеку, жующего калач; разве не любил и его?). Быть может, оттого предмет на холсте получался живым и полным любви...

Движения руки живописца были уверенные и точные.

Ах, сударыня!.. Быть бы мне помоложе, по- знатнее...

Милодора тактично промолчала. Она все еще смотрела так, будто ее окликнул человек, которого она любит. И смотрела Милодора за спину живописцу, на окно, на свет, как и было ей велено... Свет отражался в ее глазах; глаза блестели — словно на них набежала слеза радости.

На полотне глаза Милодоры полнились светом. Свет этот был — ее любовь.

Холстицкий опять вытер пальцы о край шляпы.

Скажите, госпожа Шмидт, те господа, что собираются у вас... иногда ночами... они при надобности защитят вас?

В глазах Милодоры мелькнула тень, будто кто- то прошел сейчас между нею и окном.

Почему и от кого меня требуется защищать?

Видите ли, ваши собрания... Это, конечно, не мое дело... Простите... Но, если бы... — он замолчал на минуту, подбирая слова; он был мастер кисти и не отличался речистостью.

Милодора скомкала платочек в руке.

В наших собраниях нет ничего предосудительного. В Петербурге почти в каждом доме собираются господа то на среды, то на четверги или пятницы... А по праздникам устраивают балы. Разве вам не известно?.. Можно ведь совсем затосковать, если не такая... духовная жизнь.

Лицо Холстицкого стало напряженным, глаза сосредоточенными; он опять смешивал краски.

Прислуга всякое говорит... И я не думаю, что вы и избранные господа друг другу пишете невинные пасторали в альбомы.

Мы читаем романы... Ныне все господа читают друг другу модные романы.

Холстицкий кивнул:

Я понимаю... Но считаю своим долгом сказать, что мне не нравится этот господин.

Напряжение появилось и в лице Милодоры:

Который?

Карнизов, кажется... его зовут.

На устах Милодоры теперь Появилась легкая улыбка:

Увы, он не нравится никому. И эта его ворона... Но он снимает у меня дорогой зал. Для всего дома это важно. Я смогу наконец кое-что починить...

Лакеи возле дома жгут костры по ночам... И всякому понятно, что у вас опять общество. Остерегитесь, сударыня!..

Милодора опустила глаза:

Неужели вы думаете, что меня некому защитить?

Живописец пожал плечами:

Граф Н., я слышал, опять в отъезде. А Аполлон Данилыч... он, конечно, сильный человек, но очень уж высоко ставит философию. И иногда, размышляя о высоких материях, не замечает очевидного. Того, например, что господин Карнизов все более и более обращает на вас внимание. Я видел недавно, как загораются его глаза при вашем появлении, сударыня. И не усматриваю в этом ничего хорошего. Поверьте моему опыту — опыту художника: он опасный человек.

На щеках Милодоры появился легкий румянец, губы поджались с досадой:

Надеюсь, блеском глаз все и закончится. Я не дам господину Карнизову повода...

Ах, сударыня! — Холстицкий покачал головой. — Вы, право, такая же мечтательница, как любезный господин Романов... Да если Карнизову что-то надо, разве будет он искать повод?.. Экая мелочь для него!

Вы правы, конечно, но... — Милодора не договорила; ей не хотелось продолжать этот разговор (если человек, этот Карнизов, занимает так мало места в ее мыслях, так что же о нем попусту говорить?); она с любопытством посматривала на холст: — Вы позволите взглянуть, что уже получилось?

Холстицкий отступил на шаг от полотна.

Увидите вы немного. Но главное, что составляет ваш образ, я нашел... А вообще нам понадобится не один сеанс... И мы должны сговориться о времени...

Я понимаю... — Милодора, не получив еще разрешения на осмотр работы, оставалась на месте и очень напоминала сейчас Холстицкому шестнадцатилетнюю девушку, которой страшно хочется посмотреть и она вся дрожит от нетерпения.

Пожалуйста, смотрите... — живописец отступил шаг в сторону и принялся вытирать кисти.

Милодора так и сорвалась с места, и краска опять бросилась ей в лицо. А Холстицкий подумал, что его очень верно осенило — написать ее портрет.

Увидела Милодора менее ожидаемого. Много ли можно успеть за один сеанс!.. Однако сделала вид, будто осталась довольна:

Никогда не могла подумать, что у меня такие глаза...

Вы, сударыня, должны выбрать образ, который более близок вашему сердцу, — образ, в котором мне вас изобразить.

Что, например? — задумалась Милодора.

Что-нибудь из античности сейчас в моде. Флора — если хотите... Или из Ветхого Завета... Только не Юдифь, — Холстицкий улыбнулся своим мыслям.

Почему?

Для Юдифи вы не подходите. В вас мягкости много... Ваш удел — подвиги добродетели и любви.

Это плохо? — Милодора все еще рассматривала свои глаза, довольно тщательно прорисованные живописцем.

Это изумительно.

Она улыбнулась:

Ну хорошо... Пускай будет охотница Диана...

Устиша, держа ведро и корзинку с тряпками в одной руке, открыла дверь ключом и вошла в зал. Прямо над головой у нее захлопала крыльями и каркнула ворона. Горничная от неожиданности вздрогнула и едва не выронила ведро. К тому же плохая примета, когда над тобой каркнет ворона. Устиша быстро наложила на себя крестное знамение и повернула голову, чтобы еще на всякий случай сплюнуть через левое плечо. И в последний момент увидела Карнизова...

Тот стоял в центре зала, заложив руки за спину, покачиваясь с пятки на носок (только теперь Устиша услышала, как слегка поскрипывают его сапоги), и строго смотрел на нее. Присутствие Карнизова испугало Устишу еще больше, чем карканье проклятой вороны.

Девушка охнула:

Как вы меня испугали, господин!.. — и метнулась обратно к двери. — Простите, вы оставили ключ у Антипа...

И что? — поручик иронически ухмылялся.

Я думала, вы на службе. Хотела убраться здесь...

Это ничего, — Карнизов был как бы в благодушном настроении. — Ты мне не помешала. А что до службы, то люди моего рода деятельности, можно сказать, всегда на службе — и когда записывают крамольные речи некоего бунтаря, и когда парят себе ноги перед сном. Ибо главный инструмент всегда с ними... — и господин Карнизов прямо-таки театральным жестом указал себе на лоб.

Как-то вы непонятно говорите... — Устиша растерянно оглядывалась, словно раздумывая, с чего начать уборку; тут было, где руку приложить, поскольку господин Карнизов во всем, что не касалось его сапог, опрятностью не отличался.

Непонятно?..

Непонятно. Играете в загадки...

А зачем тебе понимать? Тебе не надо понимать много. У тебя другие приятности...

Глаза Карнизова оценивающе пробежались по фигурке девушки, по ее тонкой шее, остановились на губах. Руки Карнизова дрогнули у него за спиной, нервно сжались в кулаки. Поручик вдруг заговорил ласковым голосом:

Хочешь кофе, душечка?..

Кофе? У вас? — приглашение было явно неожиданным для Устиши.

Почему бы и нет?.. Там в углу на столе кофейник и чашки... Налей себе без стеснений.