Новый Мир ( № 10 2009) - Новый Мир Новый Мир

Осенняя жигалка

Галюнь смотрела на люстру, чуть запылившуюся, содержащую в своём основании пару десятков мух. Она уже неделю не вставала с кровати, отчего её ноги затекли, а большие пальцы стали походить на недоспевшие июльские сливы. Она тяжко и часто вздыхала, причём выдох был куда длиннее вдоха, и смачивала губы водой из эмалированной плошки. Раз в день к ней приходила медсестра, нанятая её дочерью для смены утки и варки куриного филе, а раз в два часа, если во дворе никого из детей не было, прибегал Серёженька, внук Галюнь. Он разувался у коврика и взбирался на голубые перины, цепляясь пухлыми пальцами за бабушку и оставляя на ее руке белые отпечатки. Галюнь просила подать ей лакированный ридикюль с косметикой, после чего начинала наводить марафет на скучном рифлёном лице в стиле ампир. Она пудрила замшевые щёки, забивая порошок в жаккардовые проймы, оставшиеся над верхней губой от бесконечного курения, и обводила водянистые зелёные глаза золотыми тенями. После такого макияжа она напоминала Марию Антуанетту, только-только очнувшуюся от смерти Людовика XVI, ещё тревожно смотрящую по сторонам, но уже знающую свою участь дамы французского рыцарства. Она убирала медные волосы под подушку, чтобы не мялись вьющиеся концы, и укрывала плечи в оливковую шаль, подаренную некогда одним из мужей.

В отсутствие внука она проигрывала пластинки Мирей Матье и прислушивалась к жужжанию белого холодильника. Холодильник периодически замолкал, в паузах вздрагивая и подбрасывая проигрыватель, а потом долго дрожал, замерзая от внутреннего холода. Уже неделю он был почти пуст и все силы бросал на банку горчицы и высохший укроп. Галюнь этому не огорчалась, поскольку кроме красного крымского портвейна она ничего не принимала. Она медленно проглатывала капли марочного крепленого вина и смаковала мысль, что благородный красный сорт винограда “каберне-совиньон”, “саперави”, “бастардо магарачский” проникает в её желудок. Она представляла дубовые бочки, захороненные на три года в погребках одного из её супругов, темно-рубиновые лужицы на дощатом полу и наволочки тридцатилетней давности, впитавшие плодовый запах чернослива и вишни.

Галюнь часто пересматривала фильмы с Брижит Бардо, ревностно сравнивая медь своих волос с медью героини “И Бог создал женщину”, доводила тонкие губы до идеала картинки на экране и даже позволяла себе фотографироваться с обнажёнными плечами, доверяя роль фотографа третьему мужу. До того, как её ноги перестали подчиняться фейерверку мыслей, она посещала кинотеатры, называя всех культовых актёров бесполыми французскими куколками восемнадцатого века. Каждый её поход в кино сопровождался потом заученным уже дочерью рассказом об уникальных куколках-автоматах, напичканных механизмами, о танцующих Мари и показывающих фокусы Жан-Жаках. Сравнение американских актёров с механическими фигурками перерастало у неё во всхлипывания. Она вздымала левую рыжую бровь, когда вспоминала мужа и его коллекции кукол Жака Вокансона. В финале тон её начинал спадать, и на место воспоминаний приходили пудреница и рассуждения: сравнение мужа с Вокансоном и цитаты философов из промасленной записной книжки, утверждавших, что Жак, как и её супруг-учёный, вступает в спор с самим Богом. Он был хирургом, и ответственность за парочку спасённых или неспасённых жизней в день полностью ложилась на его бархатные плечи.

В комнату, шурша синими бахилами, вошла седая медсестра. Она наклонилась над кроватью и бережно поцеловала пожилую Галюнь в морщинки удивления.

— А, это ты, старая стерва.

— Я чуть подзадержалась, Людочку кормила.

— А мне не надо обедать, да?

Медсестра убрала с пола пустой бокал и из синей болоньевой сумки вытащила коробку, по цвету и размеру походившую на картонку из-под торта.

— Опять мне вены жечь будешь!

— Всего один укольчик, сегодня, кстати, последний.

— Ты погляди на неё, всего один! Лежу здесь на спине как поганая муха, лапками дёргаю.

Седая медсестра посмотрела на паркет, где уже полтора часа жёлтым брюшком вверх боролась за жизнь осенняя жигалка.

— Переверни меня, я тебе говорю!

Неделю назад Галюнь привезли с дачи. Она долго сопротивлялась, поскольку воздух посёлка Болшево ей подходил куда больше воздуха, поступающего в московские форточки. К тому же георгины, цветущие у крыльца, поднимали настроение сильнее бежевых роз, “цветущих” в хрустальной вазе на трюмо. На даче она жила семь лет, почти с тех пор, как умер последний муж. Её дом начала века уже давно стал обжитым и взял на себя отличную от традиционной роль: стал не тем местом, куда приезжают поесть молодого картофеля, разваривающегося в алюминиевой кастрюльке, и выпить водки, а тем, откуда не уезжают, удобряя в мае картофельную ботву навозом, а в июле собирают колорадских жучков.

— Мух нынче у вас, Галина Андреевна, как пчёл на пасеке.

— Это они вокруг меня летают. Ты глянь, их у меня на даче вокруг навоза меньше вьётся.

Галюнь потянулась к матовой бутылке, чуть свесившись с кровати, и правой дрожащей рукой начала наполнять бокал.

— Это уже который сегодня?

— Какая тебе разница, старая карга, ты колоть меня пришла, вот и коли.

Бокал опрокинулся, когда вполне себе ещё ничего грудь Галюнь, одетая в атласный бюстгальтер, перевесила исхудавшие бёдра.

— Помоги мне, идиотка!

— Галина Андреевна, не надо вам больше пить.

Медсестра побежала в ванную за тряпкой, поскальзываясь на лощёном паркете.

— Да куда же ты, идиотка, помоги мне перевернуться!

Фланелевая ткань мгновенно впитала бордовую лужицу, оставив блестящее пятно от виноградной фруктозы.

Раньше Галюнь была выносливой и пластичной женщиной, за что даже получила от первого мужа прозвище Гутаперчик. Она могла залезть на трюмо, чтобы вытащить пыльные тельца мошек из основания люстры, могла изогнуться так, что доставала спрятанную от неё в чулане бутылку портвейна, и могла весь день простоять под ливнем в ожидании жениха Грини, когда тот выяснял отношения с вульгарными девицами, вымазанными по шею косметикой. Откуда взялся этот Гриня, она никому и никогда не рассказывала, куда потом исчез — тоже. Все только знали, что он красавец, что для Галюнь встреча с ним — это дар и что такие мужчины на земле не живут. После исчезновения Грини у неё родилась Иришка, робкая девчушка с непонятным цветом волос, меняющимся с каждым годом.

В детстве она была рыженькой, и по прядкам, спадавшим на прямые ресницы, все догадывались, что девочка пошла в кукольного и винного магната, мужа Галюнь. В одиннадцать вместе с появлением рельефов на майке с олимпийским Мишкой прядки у Ириши стали темнеть, заставив и её саму задуматься о своих генах. А сейчас, когда ей было больше сорока, она вдруг вместе с проседью обнаружила на своих висках чёрные кудри.

После приезда из-за границы Галюнь не раз становилась чьей-то невестой, что ещё больше сбивало с толку Иришу и заставляло подслушивать у бирюзовой стены, изогнувшись так же пластично, как это умела делать её мама, с гранёным стаканом возле уха. Женихи мамины уходили, и Иришка в очередной раз усаживалась на газету, постеленную на крыльце, с разочарованным выражением “опять не он”. Да и мало кто подходил под трафарет: один был слишком молод, другой вилку держал не так, как она — правой рукой, а третий просто не притягивал собой. Она была уверена, что её настоящего папу она узнает по магнетизму. Ириша рассматривала фотографии матери в молодости и проверяла, поднося ладошку, как это делают на приёме у экстрасенса, к чёрно-белым фотографиям, пришпиленным клеёнчатыми уголками к картонным страницам, в надежде почувствовать тепло. Как-то она выменяла у кричащего “Старьё берём!” усатого паренька фильдеперсовые запрещенные в школе чулки, подаренные ей одним из маминых ухажёров, на гадательный набор, состоящий из пуговицы (уральский камень), привязанной толстой ниткой к карандашу. Инструкция по использованию этой магии Ирише была дана устно: камень положено держать от объекта на расстоянии трёх сантиметров. Вертикальное движение значило “да, это твой папа”, а горизонтальное — “опять не он”. Вращение по кругу символизировало “умер он, хоть папа твой, хоть не папа”.

— Принеси мне завтра сигарет.

— Ни в коем случае, Галина Андреевна!

— Да какая тебе разница, я Ирке ничего не скажу.

— У вас больные лёгкие, у вас ослабленный иммунитет, нельзя.

— Нельзя за мухами дохнущими наблюдать, вот это точно, а курить можно.