Тень горы - Грегори Робертс

Всем своим телом, до кончиков волос, я чувствовал близость дождя, который, однако, никак не желал начинаться, – первый дождь, прекраснейшее дитя муссона.

– Я думал, он пойдет сегодня, – ответил он, прихлебывая чай. – Я был в этом уверен.

Я тоже попробовал чай. Он был очень сладким, с добавлением имбиря, который помогал переносить духоту, сверх меры давившую на всех нас в эти последние дни лета. Имбирь смягчил боль от рассечений в полости рта, и я облегченно вздохнул.

– Хороший чай, Джонни, – сказал я.

– Да, хороший чай, – согласился он.

– Это индийский пенициллин.

– Но… в этом чае нет пенициллина, баба, – возразил Джонни.

– Нет, я имел в виду…

– Мы никогда не кладем пенициллин в чай, – заявил он с оскорбленным видом.

– Я не о том, – сказал я и попытался объяснить, хотя по прежнему опыту знал, что такая попытка безнадежна. – Это намек на старую шутку про куриный бульон – его называют «еврейским пенициллином».

Джонни с подозрением принюхался к своему чаю:

– Ты и впрямь… ты учуял в нем запах курятины?

– Да нет же, это шутка такая. В детстве я жил в еврейском квартале нашего городка, его называли Маленьким Израилем. И эту шутку там повторяли часто. Якобы евреи считают куриный бульон лучшим средством от всех болезней и травм. Скрутило живот? Покушай куриного бульончика. Болит голова? Покушай куриного бульончика. Получил пулю в грудь? Покушай куриного бульончика. А в Индии чай играет ту же роль, что для евреев куриный бульон. Что бы с тобой ни случилось, тебе предлагают крепкий чай как лечебное средство. Понимаешь?

Озадаченное выражение на его лице сменилось полуулыбкой.

– Тут неподалеку есть один еврейский человек, – сказал он. – Живет в колонии парсов в Кафф-Парейде, хотя он сам не парс. Кажется, его зовут Исаак. Позвать его сюда?

– Да-да! – воскликнул я с преувеличенным энтузиазмом. – Найди и приведи еврейского человека немедленно!

Джонни поднялся со стула.

– Ты подождешь его здесь? – спросил он, готовясь уходить.

– Нет! – выдохнул я с отчаянием. – Я ведь просто шутил, Джонни. Это была шутка! Конечно же, я не хочу, чтобы ты тащил сюда еврейского человека.

– Мне это не составит труда, – заверил он, озадаченно переминаясь с ноги на ногу и пытаясь понять, нужен ли мне на самом деле этот еврейский человек Исаак.

– Так когда, ты считаешь, начнется? – сменил я тему, снова глядя вверх.

Джонни расслабился и также посмотрел на тучи, наползавшие со стороны моря.

– Я думал, дождь пойдет сегодня, – ответил он. – Я был в этом уверен.

– Ну, если не сегодня, то завтра уж наверняка, – сказал я. – Перейдем к нашим делам, Джонни?

– Джарур. – И он направился к низкому входу в свое жилище.

Я вошел туда следом, прикрыв за собой фанерную дверь. Хижина представляла собой каркас из бамбуковых шестов, к которым крепились тонкие соломенные циновки, а земляной пол покрывали разноцветные плитки, образуя мозаичную картину: павлин с распущенным хвостом на фоне цветов и деревьев.

Шкафы были под завязку набиты продуктами. Металлический платяной шкаф, недоступный для крыс, считался в трущобах очень ценным предметом мебели. На верху кухонного шкафчика, также металлического, стояла аудиосистема, работавшая от батареек. Главной гордостью жилища, безусловно, являлась трехмерная картина с изображением распятого Христа. Новые матрасы в цветочек были скатаны и убраны в угол.

Эти признаки относительной роскоши указывали на статус Джонни и на его финансовое благополучие. В качестве свадебного подарка я дал ему деньги на покупку небольшой квартиры в соседнем районе Нейви-Нагар, чтобы он стал законным владельцем жилья и смог избавиться от неопределенности и всяческих треволнений, связанных с нелегальным статусом.

Джонни поступил иначе. При содействии своей предприимчивой супруги Зиты, дочери владельца чайной, он использовал новую квартиру в качестве обеспечения по кредиту, а потом сдал ее в аренду на выгодных условиях. Кредит был потрачен на покупку трех лачуг, которые он также сдавал в аренду по рыночной цене, а сам жил припеваючи в том же самом трущобном проулке, где мы с ним когда-то познакомились.

Джонни начал перекладывать разные предметы, освобождая мне место для сидения, но я его остановил:

– Спасибо, брат. Спасибо, но у меня нет времени. Надо найти Лизу. Я сегодня весь день оказываюсь на шаг позади нее.

– Лин, брат мой, ты всегда на шаг позади этой девушки.

– Наверно, ты прав. Вот, держи.

Я вручил ему сумку с медикаментами, ранее переданную мне Лизой, а также – от себя лично – свернутые в тугой рулон и перехваченные резинкой купюры. Этих денег должно было с лихвой хватить на двухмесячное содержание пары молодых фельдшеров, работавших в бесплатной трущобной клинике. Излишек предназначался для покупки новых бинтов и лекарств.

– Есть еще просьбы? – спросил я.

– Ну, вообще-то… – неуверенно начал он.

– Выкладывай.

– Анджали, дочка Дилипа, сдала экзамены.

– Что ж, она способная девочка. И каков результат?

– Самый лучший. Причем лучший не только в ее классе, но и во всем штате Махараштра.

– Это же здорово!

Я знавал Анджали еще двенадцатилетней девчонкой, когда она временами помогала мне в клинике. Уже в том возрасте она выказывала феноменальную память и коммуникабельность: держала в голове имена всех наших пациентов – а это сотни людей – и с каждым из них подружилась. Впоследствии, периодически посещая трущобы, я видел, как она растет и как быстро всему учится.

– Но одного только ума недостаточно для успеха здесь, в Индии, – вздохнул Джонни. – Секретарь в университете требует бакшиш, двадцать тысяч рупий.

Он произнес это просто, без раздражения. Таковы были обстоятельства жизни, точно так же как снижающиеся уловы местных рыбаков или постоянно растущее число машин и мотоциклов на когда-то спокойных улицах.

– Сколько у вас есть?

– Пятнадцать тысяч, – сказал он. – Мы собирали деньги всем миром, от разных каст и религий. Лично я дал пять тысяч.

Это был существенный вклад. Я знал, что Джонни не получит эти деньги обратно раньше чем через три года.

Я вытащил из кармана рулон долларов. В ту пору бешеного спроса на валюту я всегда имел при себе наличные как минимум пяти стран: немецкие марки, швейцарские франки, фунты стерлингов, доллары и риалы. На сей раз в рулоне было триста пятьдесят баксов. По курсу черного рынка их как раз хватало, чтобы покрыть недостачу в «университетской взятке» для Анджали.

– Лин, а ты не думаешь… – начал Джонни, рассеянно похлопывая купюрами по своей ладони.

– Нет.

– Я знаю твои правила, Линбаба, но это нехорошо: давать деньги, не сообщая об этом людям. Они должны знать, кто им помогает. Я, конечно, понимаю, что анонимный дар, без похвалы и благодарности, вдесятеро ценнее в глазах Бога. Однако Бог – да простит Он меня за мое ничтожное мнение – не всегда спешит отблагодарить человека за доброе дело.

Джонни Сигар был примерно одного роста и веса со мной, и в его манере держаться присутствовал некий вызов, что характерно для человека, частенько и основательно ставящего на место глупцов. С вытянутым, всегда серьезным лицом и седой щетиной на подбородке, он выглядел несколько старше своих тридцати пяти лет. Песочного цвета глаза глядели на мир вдумчиво и настороженно.

Он был заядлым читателем, особенно налегая на труды по нравственному совершенствованию. Каждую неделю он поглощал как минимум одну такую книгу, которую затем безуспешно навязывал друзьям и соседям.

Я им искренне восхищался. Джонни был одним из тех людей – из тех друзей, – сам факт знакомства с которыми возвышает тебя в собственных глазах. Странно и нелепо, но что-то мешало мне прямо сказать ему об этом. Я не раз хотел это сделать. Бывало, уже начинал, но так и не смог произнести нужные слова.

Мое сердце изгоя в то время было полно сомнений, неуверенности и скептицизма. Я всей душой привязался к Кадербхаю, но тот использовал меня как пешку в своей игре. Я отдал свое сердце Карле, единственной женщине, которую по-настоящему любил, но та воспользовалась этой любовью, чтобы втянуть меня в орбиту влияния того же Кадербхая, которого она, как и я, называла отцом. Я провел два года на улицах этого города и видел, как он превращается в цирк под открытым небом, где богачи порой унижаются перед нищими, а преступление подлаживается под наказание. Душой я был старше, чем следовало, и слишком отдалился от людей, меня любивших. Лишь очень немногих я подпустил к себе близко, но и с ними никогда не мог быть столь же открытым, какими они бывали со мной. Я не привязывался к ним так сильно, как они ко мне, потому что знал: рано или поздно мне придется их покинуть.