Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну ладно, допустим, что она — Эмили, что же из этого следовало, помимо того, что она заключена в этом маленьком отдельном теле (которое именно в этот миг стало подавать свои собственные сигналы: зачесалось в каком-то неопределенном месте, скорее всего где-то на правом бедре) и пребывает где- то позади данной конкретной пары глаз?
А из этого вытекала целая куча всяких обстоятельств. На первом месте была ее семья, столько-то братьев и сестер, от которых она прежде никогда себя полностью не отделяла, но теперь к ней пришло такое внезапное чувство личной обособленности, что они показались ей такими же отъединенными от нее, как, например, корабль. Тем не менее волей-неволей она была с ними связана почти так же прочно, как со своим собственным телом. А затем было это путешествие, этот корабль, эта мачта, которую она сейчас обнимала своими ногами. Она начала исследовать ее почти с такой же пылкой увлеченностью, как до того изучала кожу своих рук. А когда она спустится с мачты, что она увидит внизу? Там будут Йонсен, Отто, команда, все, из чего соткана материя повседневной жизни, которую она до сих пор просто воспринимала такой, как она есть, но которая сейчас вызывала у нее смутную тревогу. Что случится дальше? Какие несчастья могут вот-вот обрушиться, несчастья, грозящие именно ей из-за ее невольного единства с телом Эмили Торнтон?
Внезапный ужас охватил ее: знает ли кто-нибудь? (То есть знает ли кто-то, что она не просто маленькая девочка вообще, а именно особенная, одна-единственная Эмили — а может быть, даже и Бог!) Она не могла бы сказать почему, но эта мысль внушала ей ужас. Было бы уже достаточно скверно, если бы они догадались, что она — отдельная, особенная личность, но если они догадаются, что она и есть Бог! Любой ценой она должна скрыть это от них. Но что, если они уже знают, кто она такая, и просто ей этого не показывают (как, например, стража не показывает этого ребенку-королю)? И в том и в другом случае ей оставалось только вести себя так, будто ей ничего не известно, и таким образом отвести им глаза.
Но если она — Бог, почему бы тогда не обратить всех матросов в белых мышей или не поразить Маргарет слепотой, не излечить кого-нибудь, не сотворить еще какой-нибудь акт Божественного милосердия? Зачем ей это скрывать? Она ни разу себя прямо об этом не спросила, но инстинкт подсказывал ей, что так надо. Тут, конечно, был элемент сомнения (вдруг она совершает ошибку и сохранение тайны ей не поможет), но гораздо сильнее было чувство, что она куда лучше сможет справиться с ситуацией, когда станет чуть постарше. Раз уж это ей открылось, назад пути нет, но до поры до времени самое лучшее — свою божественную природу запрятать в рукав. Взрослые подходят к жизни, отягощенные хитроумными измышлениями и заранее всего опасаясь, и, как правило, терпят неудачу. Не так дети. Ребенок хранит самый страшный секрет, не прилагая ни малейших усилий, и раскрыть этот секрет практически нельзя. Родители, убежденные, что видят своего ребенка насквозь во многих случаях, когда ребенок об этом и не подозревает, редко могут себе это даже представить, и, если есть что-то такое, что ребенок действительно решает утаить, у них нет никаких шансов.
Так что Эмили ничего не опасалась, решив сохранить свой секрет, и ни в чем для этого не нуждалась.
Внизу на палубе младшие дети снова и снова собирались кучкой внутри огромной бухты каната и притворялись, будто спят, а потом вдруг выпрыгивали из нее с паническим визгом и принимались скакать вокруг нее как бы в ужасе и смятении. Эмили наблюдала за ними с таким безличным вниманием, как будто смотрела в калейдоскоп. Вскоре Гарри заметил ее и завопил:
— Эмили-и! Спускайся, пошли играть в “пожар”!
Тут ее обычные интересы моментально ожили. Все жившие в ее душе склонности сочувственно откликнулись и устремились к игре. Но вдруг все это разом стало ей безразлично, и не просто безразлично, но она даже почувствовала, что не расположена тратить силы на то, чтобы возвысить свой благородный глас и ответить на их призывы.
— Пошли! — крикнул Эдвард.
— Пошли поиграем! — крикнула Лора. — Не будь свиньей! Потом в наступившей тишине донесся голосок Рейчел:
— Да не зови ты ее, Лора, зачем она нам нужна?
2
Но на Эмили это совершенно не произвело впечатления — она была только рада, что сейчас им вполне хватало их самих. Она уже начинала ощущать, как на нее давит груз ответственности.
Он автоматически лег на ее плечи после того, как устранилась Маргарет.
Поведение Маргарет сбивало с толку, с ней была просто какая-то морока. Эмили не могла понять, в чем тут дело, и это ее беспокоило. Она мысленно возвращалась к той ночи, с неделю назад, когда она сама вдруг ни с того ни с сего укусила капитана. При воспоминании о собственном странном поведении ее била тревожная дрожь.
Той ночью вся команда страшно напилась, стоял чудовищный шум — заснуть было невозможно. В конце концов Эдвард попросил ее рассказать им сказку. Но она была не в “рассказывательном” настроении, и тогда они стали просить Маргарет — все, кроме Рейчел, которая умоляла Маргарет ничего не рассказывать, потому что, как она выразилась, ей хотелось поразмышлять. Но Маргарет была очень польщена, что ее просят, и начала скучнейшую сказку про принцессу, у которой было много-много нарядов и которая все время колотила своего слугу за то, что тот все путает, и сажала его в темный чулан. Во всей сказке, по правде говоря, не было ничего, кроме платьев и колотушек, и Рейчел стала умолять ее остановиться.
В средней части судна кучка матросов стала спускаться по лесенке, очень медленно и из-за чего-то бурно препираясь. Они встали, сгрудившись на дне трюма, слегка пошатываясь и повернувшись внутрь своей кучки, к одному из их числа. Было так темно, что разглядеть, кто это, было невозможно. Они приставали к нему, чтобы он что-то сделал — а тот упирался.
— Черт! — воскликнул он,
