Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

Глава 4

Под волнами

В то время, как я пишу, весьма цивилизованные люди летают над моей головой и пытаются меня убить. Они не испытывают враждебности ко мне, как к индивиду, и я к ним тоже. Они, как говорится, “только выполняют свой долг”. Большинство из них, не сомневаюсь, незлобивые, законопослушные люди, которым и в голову не придет совершить убийство в частной жизни. С другой стороны, если кому-нибудь из них удастся разнести меня на куски точно сброшенной бомбой, он сна из-за этого не лишится. Он служит своей стране, и она вправе отпустить ему грехи.

Джордж Оруэлл, Англия, твоя Англия[234]

Вечером 2 октября 1943 года небо над Мюнхеном было ясное. В тот вечер занавес поднялся над сценой величественного Национального театра. В этом прославленном изящном здании, выстроенном в неоклассическом стиле в начале XIX века по образцу парижского театра “Одеон”, в свое время состоялись мировые премьеры опер Вагнера “Тристан и Изольда”, “Мейстерзингеры”, “Золото Рейна” и “Валькирия”. В тот октябрьский вечер, в шесть часов, тирольский капельмейстер Майнхард фон Цаллингер стоял в оркестровой яме, готовясь взмахнуть дирижерской палочкой, чтобы приступить к исполнению одной из любимейших опер Гитлера – “Долины” (1903) Эжена д’Альбера, натуралистической мелодрамы с использованием вагнеровских приемов[235].

А в тот же вечер, часа через два после окончания спектакля, тишину пронзили звуки воздушной тревоги. К тому моменту в воздушном пространстве к югу от Мюнхена уже сошлись двести шестьдесят три британских бомбардировщика “Ланкастер”[236]. Несколько минут спустя последовала недолгая, но сокрушительная атака: самолеты сбрасывали по десять бомб (весом почти две тонны) в минуту, в течение двадцати пяти минут[237]. В результате этого авианалета 229 человек погибли, 906 получили ранения, без крова остались 21 872 городских жителя[238].

Интерьер Новой синагоги. Der Hochbau, 1896. Мюнхенский Национальный театр в руинах, ок. 1943 г. © Bavarian State Opera.

Однако сильнейшее впечатление на Рихарда Штрауса произвела другая потеря, которую понес город в ту ночь. В ходе налета произошло прямое попадание в Национальный театр, от взрыва нескольких фугасных бомб здание загорелось. Огонь был настолько мощным, что металлические опоры, на которых держалась сцена, просто расплавились[239]. Стены вспучились, несущие балки изогнулись и скрутились в пучки, будто спагетти. Когда пламя наконец погасло, остались стоять только внешние стены, вход и помещения фойе: пустой остов, скрывавший внутри лишь обломки. Один пулеметчик сообщал, что зарево пожара над Мюнхеном было видно с расстояния более трехсот километров. А столб дыма, как рассказывали, поднимался на высоту полтора километра[240].

Это был лишь один из многих ударов по прославленным храмам искусства Германии. 20 февраля 1944 года лейпцигский Гевандхауз превратился в дымящийся мертвый остов, которому было суждено простоять в центре города в таком виде еще десятилетия. Прекрасное неоренессансное здание Дрезденской оперы, где состоялись мировые премьеры многих известных произведений Штрауса, погибло в ночь на 13 февраля 1945 года. Венская опера (в 1920-е годы ее соруководителем был Штраус, а до Первой мировой войны ее возглавлял Малер) была разрушена месяцем позже. Жизнь нагоняла искусство по мере того, как эти некогда великие святыни превращались в груды щебня. Эти здания воспринимались теперь как воплощение традиции, этическое мировоззрение которой оказалось подорвано раньше, чем ее храмы.

Союзные бомбежки происходили все чаще, и сделать что-либо для спасения слишком заметных архитектурных памятников было невозможно. Зато нацисты очень скоро поняли, что в их силах спрятать хотя бы отдельные культурные сокровища. Одна такая попытка, имевшая большое символическое значение, была предпринята в Веймаре, где городские власти очень опасались возможной утраты подлинного письменного стола Шиллера. Этот бесценный предмет казался уязвимым, пока оставался на своем месте в качестве главного экспоната веймарского дома-музея поэта. Однако власти не желали совсем закрывать музей и потому придумали на удивление циничный план[241]. Весной 1942 года стол и другую мебель, в том числе небольшое пианино Шиллера, без лишнего шума изъяли и перевезли в Бухенвальд, где заключенным, обладавшим соответствующими навыками работы с деревом, было поручено изготовить их точные копии[242]. Эти узники, и так жившие в соседстве с дубом Гёте, теперь, трудясь в немыслимых условиях, создавали безукоризненное подобие того самого стола, за которым Шиллер сочинял свои последние произведения. Вполне вероятно, что именно за этим столом в 1803 году он отредактировал “Оду к радости”, создав тот вариант, на который позже Бетховен написал музыку[243].

На изготовление копии стола ушло больше года, и за это время (точнее – 10 мая 1942 года) оставшееся еврейское население Германии было согнано на рынок для скота, погружено в вагоны на товарной станции Веймара и депортировано в лагеря смерти Белжец и Майданек[244]. 18 октября 1943 года дубликат был выставлен в доме Шиллера вместе с остальными поддельными предметами: благодаря этой хитрости можно было держать музей открытым, но не опасаться гибели ценных экспонатов. Между тем подлинный стол Шиллера хранился в надежном месте – в подвале местного архива Ницше (пожалуй, в каком-нибудь историческом романе такая подробность показалась бы довольно натужной выдумкой)[245].

Подлинный стол Шиллера и его точная копия, изготовленная в концлагере Бухенвальд. Photographs © Jeremy Eichler

В 1908 году на гонорары от “Саломеи” Штраус построил себе просторную виллу в Гармиш-Партенкирхен, городке километрах в восьмидесяти от Мюнхена, и когда мюнхенская опера подверглась бомбардировке, он находился там. На следующий день после авианалета, пока пламя костра еще горело, Штраус написал короткую ошеломленную записку сестре Йоганне (“Я вне себя”[246]). Их отец почти пятьдесят лет прослужил в этом театре первым валторнистом, и сам Штраус бесчисленное множество раз дирижировал там на более раннем этапе своей карьеры. Он излил свое горе и будущему биографу Вилли Шу, поделившись с ним детскими воспоминаниями о том, как семьдесят три года назад слушал там оперу Вебера “Волшебный стрелок”, и сообщив, какое глубокое личное удовлетворение принесли ему десять разных постановок его собственных опер. Штраус писал: “[Разрушение Национального театра] – поистине величайшая катастрофа, какая происходила в моей жизни, и впереди нет ни утешения, ни надежды (принимая во внимание мой возраст)”[247].

На этом этапе войны у Штрауса в самом деле имелось мало поводов для утешения. Лишившись Цвейга, своего либреттиста, и оставив пост президента Имперской палаты музыки, он всеми силами старался держаться подальше от реальности и просто продолжать сочинять. Но даже в тихом горном городке Гармиш его способность находить убежище в собственном искусстве оказалась под угрозой, по меньшей мере из-за одной