Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Погружаться хотели не все – многие возмущались экспозицией, видели в этом новаторстве кощунство, осквернение. Да что там осквернение? Фактически – разрушение подлинного архитектурного и исторического объекта, пусть и ассоциировавшегося у старых москвичей по большей части с коммунальным бытом.
* * *
А в Харькове, опять же в коммуналке, проживал поэт Велимир Хлебников. Мариенгоф вспоминал:
«Решили его проведать. Очень большая квадратная комната. В углу железная кровать без матраца и тюфяка, в другом углу табурет. На нем обгрызки кожи, дратва, старая оторванная подметка, сапожная игла и шило.
Хлебников сидит на полу и копошится в каких-то ржавых, без шляпок, гвоздиках. На правой руке у него ботинок.
Он встал нам навстречу и протянул руку с ботинком.
Я, улыбаясь, пожал башмак. Хлебников даже не заметил.
Есенин спросил:
– Это что у вас, Велимир Викторович, сапог вместо перчатки?
Хлебников сконфузился и покраснел ушами – узкими, длинными, похожими на спущенные рога:
– Вот… сам сапоги тачаю… Садитесь…
Сели на кровать.
– Вот…
И обвел большими серыми глазами, чистыми, как у святых на иконах Дионисия Глушицкого, пустынный квадрат, оклеенный выцветшими обоями.
– Комната вот… прекрасная… только не люблю вот… мебели много… лишняя она… мешает.
Я подумал, что Хлебников шутит.
А он говорил строго, тормоша волосы, низко, под машинку остриженные после тифа.
Голова у Хлебникова узкая и длинная, как стакан простого стекла, просвечивающий зеленым.
– И спать бы вот можно на полу… а табурет нужен заместо стола… я на подоконнике… пишу… керосина у меня нет… вот и учусь в темноте… писать… всю ночь сегодня… поэму…
И показал лист бумаги, исчерченный каракулями, сидящими друг на друге, сцепившимися и переплетшимися. Невозможно было прочесть ни одного слова.
– Вы что ж, разбираете это?
– Нет… думал вот, строк сто написал… а когда рассвело… вот и…
Глаза стали горькими.
– Поэму жаль… вот… Ну, ничего… я научусь в темноте…
На Хлебникове длинный сюртук с шелковыми лацканами и парусиновые брюки, стянутые ниже колен обмотками.
Подкладка пальто служит простыней».
Хлебников тоже чувствовал себя в этой эпохе словно дома.
* * *
И, как мы уже писали, пусть и изредка, но все же случались счастливые исключения. Коммуналки, из которых не хотелось уезжать. Своего рода коммунальные Эльдорадо. Одно из таких волшебных мест – коммунальную квартиру в центре города Одессы – описывала Мэри Шиф:
«В нашем квартале в центре города размещались в то время два театра, Дом офицеров, ресторан и кинотеатр. Веселый был квартал, но шумный. Там в коммунальной квартире я прожила ровно сорок лет.
В нашей коммуналке разместились три семьи. Две из них, в том числе и мы, жили там постоянно, а в одной из комнат соседи менялись за сорок лет десять раз. Представляете, сколько впечатлений! Жили в этой “нехорошей”, по Булгакову, тридцатиметровой комнате разные жильцы.
Первыми, самыми приятными за все время, соседями были очень интеллигентные люди: заслуженная артистка РСФСР Матильда Василянская с племянником, моим ровесником, который рассказывал, что родители его разведчики, выполняющие секретное задание за рубежом. Через какое-то время в квартире появилась несчастная больная женщина, его мать, отсидевшая длительный срок в ГУЛАГе, там погиб его отец. Оба были слушателями Института красной профессуры в Москве, учениками Бухарина, за что и пострадали. Самым неожиданным было то, что бывшая политзаключенная, с которой я была дружна и тогда, когда они, получив еще одну комнату, переехали этажом выше, оставалась верна идеалам юности.
Одинокая, после скоропостижной смерти сестры и отъезда сына на учебу в Ленинград, бывшая соседка была всегда рада мне, но отчаянно спорила, когда я, в ту пору уже студентка, знающая советскую жизнь лучше ее, указывала на бросающиеся в глаза недостатки, которые она не замечала или не хотела замечать. Рассказывая мне о прошлом, о жизни в лагере она не говорила никогда.
После них в квартиру въехала театральная портниха. Дочь ее, красавица, актриса одного из московских театров, была женой известного диктора радио Николая Александровича. А сын служил в армии адъютантом у генерала. Уже после окончания войны получила мать ужасную весть о его гибели. Боевой офицер застрелился в Вене из-за несчастной любви к молодой генеральше. Вскоре мать уехала к дочери, обменяв свою комнату на комнату в Москве.
Обменялась она с молодой парой москвичей с грудным ребенком. Молодой юрист получил назначение в таможню Одесского порта, приехал сначала один и через короткое время начал погуливать. Иногда, забыв ключи от входной двери, будил нас звонком, приводя среди ночи даму. Вскоре прибыла и его жена с маленькой дочкой. Жена только окончила географический факультет Московского университета и жила в Москве с родителями в маленькой, но отдельной квартирке с удобствами. В чужом городе, в коммунальной квартире она отважно сражалась с дымящей печкой, коптящим керогазом, на котором приходилось вываривать пеленки, с кричащим ребенком и вечно отсутствующим мужем. Соседи очень жалели ее.
Молодой ловелас, кроме работы, вечерами и в выходные дни, по его словам, солировал в хоре портклуба. Голос у него действительно был хороший. Так долго продолжаться не могло. Вскоре, собрав вещи, жена с ребенком сбежала в Москву, а прежняя соседка вернулась в свою комнату, видимо, это было оговорено. Но в Москве ее ждали дочка и внук, которые нуждались в ней, и был найден другой вариант обмена.
На этот раз в комнате поселилась привлекательная средних лет жиличка, не без сожаления оставившая столицу ради осиротевшей племянницы – девятиклассницы, с которой она вскоре съехалась, сменив две комнаты на смежные, но с отдельной кухней.
Следующий сосед, энергичный старик, бывший во время войны партизаном, избавил нас, наконец, от печного отопления, добившись подключения к теплоцентрали».
Даже ловелас скорее придавал пикантности, нежели отравлял соседям жизнь. Всерьез портил картину разве что старик-сапожник: «Въехал он вместе с женщиной, у которой была взрослая дочь, похожая на цыганку. Оказалось, что дочь была ей племянницей. Младший брат привез ребенка к ней прямо из роддома. Мать девочки, армянка,
