Пророки Возрождения - Эдуард Шюре

Пожалеем его, но и позавидуем ему. Может ли художник просить у Бога лучшей награды, чем радость творчества? Всякая великая жизнь – торжество над гибелью и могла бы избрать своим девизом героическим слова Шелли: «Не отступай… пока надежда не сотворит из своей собственной гибели то, что можно созерцать!»

Глава VI Рафаэль и гений Красоты

Чувство прекрасного – это воспоминание о потерянном рае и тоска по овладению небесами.

Назовем для начала основной мотив, звучащий в этой душе, ключевую идею, ключ к его трудам и ритм его жизни.

Красота, которая сама по себе – форма Божественного, та красота, которой вдохновлялся Леонардо, – главное у Рафаэля. Можно подумать, что по воле судьбы он носит имя архангела Красоты, как Микеланджело носит имя архангела Силы, как Леонардо, этот волхв Науки, отмечен львиным знаком Духа, владыки крайностей, Духа, который охватывает Природу в двух ее началах, человеческом и божественном, Зле и Добре, чувстве и душе. Рафаэль же не нуждался в этом замечательном пути и в этих страшных объятиях, чтобы создавать свои труды. Божественная Красота – его небесная родина; он несет отблеск ее; она живет в нем. Ему нужно было лишь осторожно пробудить ее в своем сердце, в контакте с благоприятными влияниями, устроенными для него Провидением, чтобы выполнить свое земное предназначение и опрокинуть на мир свои бесчисленные творения, подобно цветам и плодам из рога изобилия, который грации получают в руки и которые легион амуров разбрасывает по миру. На эту хаотическую и густонаселенную природу, сквозь которую Леонардо умел обрести Божественное, Рафаэль взирает с высот своего неба, сквозь призму своих ангельских глаз. Его предназначение – вернуть людям чувство Прекрасного, утраченное со времен античности. Также он откроет новый мир души, скрытый христианством, мир изящества и видимой красоты. С другой стороны, он вдохнет новую духовность в возрождающийся эллинизм.

Определив таким образом гений Рафаэля, мы яснее понимаем его эволюцию, мы охватим ее, так сказать, одним взглядом. Но нам понадобится вымысел, чтобы лучше уяснить точку отсчета и его движение.

Предположим на мгновение, что в своей прошлой жизни Рафаэль был внимательным учеником Платона, вроде того Хармида, который появляется в «Пире», этого прекрасного подростка, на которого невозможно смотреть, не восхищаясь его изяществом и не поражаясь его юношеской грации. Предположим также, что в своем следующем воплощении Рафаэль провел свое детство вместе с сыном Марии, как маленький св. Иоанн, который почти всегда играет с младенцем Иисусом на картинах художника из Урбино, изображающих Мадонн. Пофантазируем обо всех возможных последствиях этого в реальности двух жизней, коротких, но страстных, и подумаем о воспоминании, отдаленном, но прелестном, которое такое прошлое навеяло на его подсознание в третьем воплощении. Благодаря этой гипотезе мы бы охватили два начала, языческое и христианское, между которыми должны были гармонически сиять жизнь и творения божественного Санти, как и между двумя идеалами, которые он умел примирить. Ибо воистину в его роскошной мастерской целомудренные и обнаженные хариты, стыдливая Мадонна с Божественным младенцем соприкасались очень близко и шептались с ним тише, чем его самые верные ученики и обворожительные женщины, служившие ему моделями.

I. Отрочество и мистический флорентийский период

Герцогство Урбино образует анклав между тремя провинциями центральной Италии. Из этого горного массива Марша простирается на восток, все в черных оврагах, в тайных изгибах, направляясь к берегам Адриатики. С другой стороны, на востоке, Тоскана бушует зелеными волнами, чтобы подняться ввысь у Тирренского моря. Между ними мирно раскинулась Умбрия, просторная и плодородная, в отличие от них, под защитой волнообразных вершин. Это святилище древней Этрурии, сердце Италии доримского периода, где о культе мертвых и погребенных богов еще напоминают гробницы и руины среди сельской природы с легкой и прозрачной листвой. На вершине горы виден изящный силуэт города Урбино, показывающий по вечерам свои башни, церкви и дворцы на фоне розового заката. Рафаэль родился на этой мирной высоте и рос под этим чистым небом. Его детство и юность протекали в тени маленького аристократического городка, в котором правили герцоги Монтефельтро. Его замечательная мать растила его в обожании. Его отец, поэт и художник, поддерживал его первые наброски. В тринадцать лет он стал учеником Перуджино. Глава сумеречной школы принял его с радостью. Он был очарован красотой и умом ребенка, грациозного, как паж, в черной шапочке на длинных волосах и с темными глазами, которые, казалось, расширяются, чтобы все видеть и размышлять возможно глубже. Ученик очаровал учителя своим усердием, так же как и легкостью, с какой он осваивал его манеру письма. Перуджино не сомневался, что под этой улыбающейся пассивностью дремлет гений, и в том, что юный художник через несколько лет пойдет дальше, чем он сам в продолжение своей долгой и трудной карьеры. Гений Рафаэля должен был проявиться не через бесконечную любознательность, как гений Леонардо, и не через борьбу и боль в утверждении непоколебимой индивидуальности, как гений Микеланджело, но через силу чувства и любовь к одной Красоте. Он был из тех, кто развивается с симпатией и создает подражая. В одной из своих первых картин, «Видение рыцаря», находящейся в Лондонской национальной галерее, уже проявляется нежная и любящая душа Санти. Молодой рыцарь, снявший доспехи, грезит в тени прекрасных деревьев. Слева от него женщина, представляющая Наслаждение, протягивает ему белую розу. Справа другая женщина, Добродетель, предлагает ему меч и книгу. У Наслаждения вид столь же невинный, сколь и у Добродетели, а Добродетель так же прекрасна, как искусительница. Позы и драпировки еще напоминают о неподвижности Перуджино, но мягкая грация спящего и выражение его лица выполнены рукой более легкой и более чувствительной к прикосновениям жизни.

Гений Рафаэля начал расцветать во Флоренции, подобно розе в саду, полном прекрасной тенистой листвы, благоухающего ветерка, блестящих бассейнов и мелодичных лебедей. Он оказался там в центре одной из самых утонченных цивилизаций, какую когда-либо видел мир и которая должна была достичь своей вершины. Можно сказать, сравнивая творческие возможности великих столиц Италии: «В Неаполе живут, в Венеции грезят, в Риме мыслят, во Флоренции творят». В этих тосканских Афинах пейзажи, архитектура, статуи и картины – все, кажется, существует только для красоты и прелести жизни в избранном окружении. Как же не работать там самому, обладая такими внутренними силами? Невольно молодой Рафаэль впитывал душу этого города, глядя вокруг себя со своей любящей и живой душой. Он наслаждался куполом Санта Мария деи Фьори, построенным Бруннелески, и колокольней Джотто, стоящей перед ним, как пестик, извлеченный из большой лилии. Он восхищался античными мраморными статуями, помещенными между зарослями подстриженного самшита и кипарисами сада Боболи. В церкви Кармина фрески Мазаччо обучали его искусству писать, подражая Природе. Он услаждал свои глаза прелестью статуй Донателло. Изображение битвы при Ангиари Леонардо да Винчи, которую сейчас можно видеть в Палаццо Веккьо, открыло ему драматическую живопись, передающую жар битв. Когда торговки цветами на рынке, приняв его за пажа герцога Монтефельтро, бросали ему в лицо фиалки, ирисы и розы, он не осмеливался им ответить и лишь краснел. Тогда, при первом зове крови, он удалился со своим другом Фра Бартоломео в монастырь св. Марка и преклонил колени перед фреской, изображающей распятие, в горячей молитве. Но его захлестнули чувства, вызванные размышлениями, искусством и религией, и мир, который он нес в себе с раннего детства в Умбрии, стал расцветать в чудесных образах в его думах и грезах.

Рафаэль Санти. Автопортрет. 1506　г. Флоренция, Галерея Уффици

Именно тогда он писал своих прекрасных Мадонн, которые восхищают всех уже четыре столетия. О! Эти цветущие девы, эти нареченные вечной любви, эти чистейшие девы из Евангелия и легенды, почему же творения ни одного художника не смогли сравниться с ними, несмотря на бесчисленные изображения? Потому что они не изображали чудо невинности и веры. Легенда о Мадонне жила веками в сердце и в воображении итальянского народа. Она жила в алтарях церквей и в сердцах матерей. Она убаюкивала младенца и утешала старца. Средневековые художники писали ее благочестиво, но неумело, в тысячах копий. Санти было дано возродить ее в ее прелести и сиянии ее вечной красоты. Он творил это своей силой художника, но также и прелестью божественного воспоминания. Он потерял мать в возрасте восьми лет, но всегда видел себя у ее ног: с другими детьми, на пороге монастыря, под кленом или каким-нибудь вязом в Умбрии. А теперь среди соблазнов Флоренции он оживил картины прошлого с неодолимым влечением самого еще отдаленного и самого святого воспоминания, словно он некогда играл с младенцем Иисусом у ног Марии. Такая ностальгия сделала из него прежде всего художника, изображавшего детство Христа и святую идиллию этих трех персонажей.