Графиня Де Шарни - Александр Дюма

Он сделал нетерпеливое движение. Людовик XVI вздрогнул и обернулся.

— А-а, это вы, доктор, — молвил он, — входите, я очень рад вас видеть.

Жильбер поклонился и подошел ближе.

— Вы давно здесь, доктор?

— Несколько минут, государь.

— Ага! — обронил король и снова задумался. Спустя некоторое время он подвел Жильбера к шедевру Ван-Дейка.

— Доктор! Вам знаком этот портрет? — спросил он.

— Да, государь.

— Где же вы его видели?

— Еще ребенком я видел его у графини Дю Барри; однако как ни мал я был в то время, портрет произвел на меня глубокое впечатление.

— Да, верной у графини Дю Барри, — прошептал Людовик XVI.

Он опять помолчал некоторое время, потом продолжал:

— Знаете ли вы историю этого портрета, доктор?

— Ваше величество, вы имеете в виду историю изображенного на картине короля или историю самого портрета?

— Я говорю об истории портрета.

— Нет, государь, мне она не знакома. Я знаю только, что картина была написана в Лондоне в тысяча шестьсот сорок пятом или сорок шестом году, — вот и все, что я могу о ней сообщить. Однако мне совершенно не известно, каким образом она попала во Францию и как оказалась в эту минуту в комнате вашего величества.

— Как она попала во Францию, я вам сейчас расскажу, а вот каким образом она оказалась в моей комнате, я и сам не знаю.

Жильбер с изумлением взглянул на Людовика XVI.

— Во Францию портрет попал так, — повторил Людовик XVI, — я не сообщу вам ничего нового по существу, но могу рассказать о некоторых подробностях. Вы поймете, что заставляло меня останавливаться перед этим портретом и о чем я думал, глядя на него.

Жильбер наклонил голову, давая понять королю, что он внимательно слушает.

— Лет тридцать тому назад, — продолжал Людовик XVI, — во Франции существовал кабинет министров, пагубный для всей страны, но в особенности для меня, — со вздохом прибавил он при воспоминании о своем отце, который, как он полагал, был отравлен австрийцами, — я имею в виду кабинет министров господина де Шуазеля. Было решено заменить его д'Эгийоном и Мопу, чтобы заодно покончить и с парламентами. Однако мой дед, король Людовик Пятнадцатый, очень боялся иметь дело с парламентами. Чтобы справиться с парламентами, от него требовалась сила воли, которой он уже давно не обладал. Из обломков этого старика необходимо было слепить нового человека, а для этого было лишь одно средство: упразднить постыдный гарем, существовавший под названием Оленьего Парка и стоивший стольких денег Франции и популярности — монархии. Вместо целого хоровода молодых девиц, среди которых Людовик Пятнадцатый терял последние крохи мужского достоинства, необходимо было подобрать королю одну-единственную любовницу, которая заменила бы ему всех других, но которая в то же время не могла бы иметь достаточного влияния, чтобы заставить его проводить определенную политику, но обладала бы крепкой памятью, чтобы каждую минуту повторять ему на ушко затверженный ею урок. Старый маршал Ришелье знал, где найти такую женщину; он отправился на поиски и вскоре нашел то, что нужно. Вы ее знали, доктор: именно у нее вы видели этот портрет.

Жильбер поклонился.

— Мы эту женщину не любили, ни королева, ни я! Королева, возможно, еще в меньшей степени, нежели я, потому что королева — австриячка, воспитанная Марией-Терезией в духе великой европейской политики, центром которой ей представлялась Австрия; в приходе к власти герцога д'Эгийона Мария-Терезия видела причину падения своего друга герцога де Шуазеля; итак, мы ее не любили, как я уже сказал, однако я не могу не воздать ей должное: разрушая, она действовала в моих личных интересах, а говоря по совести — в интересах всеобщего блага. Она была искусной актрисой! Она прекрасно сыграла свою роль: она удивила Людовика Пятнадцатого ухватками, не знакомыми дотоле при дворе; она развлекала короля тем, что подшучивала над ним; она сделала из него мужчину, заставив его поверить в то, что он был мужчиной…

Король внезапно замолчал, словно упрекая себя за непочтительный тон, в котором он говорил о своем деде с чужим человеком; однако, заглянув в открытое и честное лицо Жильбера, он понял, что обо всем может говорить с этим человеком, так хорошо его понимавшим.

Жильбер догадался о том, что происходило в душе короля, и, не выказывая нетерпения, ни о чем не спрашивая, он, не таясь, взглянул в глаза будто изучавшему его Людовику XVI и продолжал спокойно слушать.

— Мне, возможно, не следовало говорить вам все это, сударь, — с не свойственным ему изяществом взмахнув рукой и поведя головою, заметил король, — потому что это мои самые сокровенные мысли, а король может обнажить свою душу лишь перед теми, а чьей искренности он совершенно уверен. Можете ли вы обещать мне, что будете со мною столь же откровенны, господин Жильбер? Если король Франции всегда будет говорить вам то, что он думает, готовы ли и вы к тому, чтобы быть с ним откровенным?

— Государь, — отвечал Жильбер, — клянусь вам, что если вы, ваше величество, окажете мне эту честь, я также готов оказать вам эту услугу; врач отвечает за тело, так же как священник несет ответственность за душу, но, оберегая тайну от посторонних, я в то же время счел бы преступлением не открыть всей правды королю, оказавшему мне честь этой просьбой.

— Значит, господин Жильбер, я могу положиться на вашу порядочность?

— Государь! Если вы мне скажете, что через четверть часа меня по вашему приказанию должны казнить, я не буду считать себя вправе бежать, ежели вы сами не прибавите: «Спасайтесь!» — Хорошо, что вы мне сказали об этом, господин Жильбер. Даже с самыми близкими друзьями, с самой королевой я зачастую разговариваю шепотом, а с вами я рассуждаю вслух. Он продолжал:

— Так вот, эта женщина, понимая, что от Людовика Пятнадцатого она может добиться в лучшем случае робких поползновений на что бы то ни было, не покидала его никогда, чтобы воспользоваться малейшим проявлением его воли. На заседаниях Совета она неотступно следовала за ним, склонялась к его креслу; на глазах у канцлера, у всех этих важных господ и старых судей она пресмыкалась перед королем, кривлялась, словно обезьяна, трещала, как попугай, однако благодаря этому она денно и нощно держала королевство в своих руках. Но это еще не все. Возможно, неутомимая Эгерия даром теряла бы свое время, если бы герцог де Ришелье не догадался подкрепить эти постоянно повторяемые ею слова вещественными доказательствами. Под тем предлогом, что паж, которого вы видите на этой картине, носил имя Барри, полотно было куплено для этой женщины как фамильный портрет. Этот печальный господин, будто предчувствующий события тридцатого января тысяча шестьсот сорок девятого года, появился в будуаре шлюхи, где стал свидетелем ее похотливых забав и наглых выходок; ведь портрет был ей нужен вот зачем: она, не переставая смеяться, брала Людовика Пятнадцатого за голову и, показывая ему на Карла Первого, говорила: «Взгляни, Людовик: вот король, которому отрубили голову, потому что он не умел справиться со своим парламентом; так не пора ли и тебе поостеречься своего?» Людовик Пятнадцатый растоптал свой парламент и спокойно умер на собственном троне. А мы отправили в изгнание женщину, к которой, возможно, нам следовало бы отнестись с большей снисходительностью. Это полотно долгое время пролежало на чердаке в Версале, и я ни разу даже не поинтересовался тем, что же с ним сталось… Как очутилось оно здесь? Почему портрет следует за мной, вернее, преследует меня?

С печальным видом покачав головой, король продолжал:

— Доктор! Не усматриваете ли вы в этом рокового предзнаменования?

— Усмотрел бы, государь, если бы портрет ни о чем вам не говорил. Но если вы слышите его предупреждения, то это не рок, а сама судьба вам его посылает!

— Неужели вы и впрямь думаете, что такой портрет может ни о чем не говорить королю, оказавшемуся в моем положении?

— Раз вы, ваше величество, разрешили мне говорить правду, позволительно ли мне будет задать вопрос?

Людовик XVI на минуту задумался. — Спрашивайте, доктор, — решился он наконец. — Что именно говорит этот портрет вашему величеству?

— Он говорит мне о том, что Карл Первый потерял голову, пойдя войной на собственный народ, и что Иаков Второй лишился трона, после того как он покинул народ.

— В таком случае портрет, как и я, говорит вам правду.

— Так что же?.. — молвил король, вопросительно глядя на Жильбера.

— Раз король позволил мне задать ему вопрос, я хотел бы узнать, что ваше величество ответит портрету.

— Господин Жильбер! Даю вам честное слово дворянина, что я еще ничего не решил: я буду действовать в зависимости от обстоятельств.

— Народ боится, что король собирается пойти на него войной.