Дитя мрака - Андерс Рослунд

— Но не такое. Дети словно отбросы. — Он посмотрел на Надю, на ее сына, на обоих двенадцатилетних мальчиков. Короткий взгляд на каждого, который они оставили без внимания. — Ведь так оно и есть. Оставленные на произвол судьбы, выброшенные за ненадобностью. Отбросы. Никогда не думал, что до этого дойдет, во всяком случае, мне это не дает покоя… в какое же чертово время мы живем! Общество, допускающее подобные вещи…

Он опять возвысил голос.

Этого оказалось достаточно.

Один из мальчиков вдруг перестал есть. Уронил бутерброд на пол, опрокинул стакан с молоком, резко выпрямил спину. Марианна Херманссон увидела, как его тело свело судорогой, а через несколько секунд он рухнул на пол. Приемный отец подбежал к мойке, схватил полотенце, скрутил жгутом и сунул мальчику в рот, между зубами.

— Приступ эпилепсии. Он может откусить себе язык.

Он бережно обнял мальчика, повернул его, положил на бок, лицом книзу, взглянул на часы:

— Подождем две минуты. Если не пройдет, дадим лекарство.

Лицо мальчика побелело как мел. Тело корчилось в судорогах, пальцы крепко сжаты. Приемный отец сидел рядом, положив руку ему на лоб. Херманссон встала, чтобы успокоить остальных за столом.

Но в этом не было нужды.

Пятилетний Эмиль по-прежнему поливал макароны кетчупом и брусничным соусом, он всю свою жизнь провел среди больных детей-изгоев, привык к сумятице и знал, что папа все уладит.

Надя и второй мальчик продолжали есть, все с той же собачьей жадностью, наверно, тоже видели это раньше.

— Надя?

— Да?

— Как…

— Это пройдет.

Приемный отец смотрел на часы. Шестьдесят секунд. Мальчик на полу вроде бы немного расслабился. Девяносто секунд. Судороги утихали. Сто двадцать секунд. Тело обмякло, как бы уменьшилось.

Он поднял ребенка, отнес наверх, уложил в постель. Мальчик закрыл глаза и что-то невнятно бормотал, пока, наконец, не заснул от усталости.

— Ему двенадцать лет. — Приемный отец остановился посреди лестницы, добрые глаза смотрели печально, совсем как у того мальчика. — И он насквозь больной.

Она кивнула. Ей тоже доводилось видеть, как отрава разрушает тело, доводилось видеть наркоманов и алкашей, сраженных эпилептическим припадком на заднем сиденье полицейского автобуса или в камере вытрезвителя.

Взрослых людей, между тридцатью и сорока.

Этому мальчику всего двенадцать.

Но здоровье у него уже вконец подорвано.

Она зевнула и вернулась к распечатке, лежавшей перед ней на столе: имена, фамилии, национальность, пункт назначения выделены жирным шрифтом. Потом взглянула на монитор, где замер последний кадр отрывка, смонтированного из записей камер 15, 14, 13, 12, 11 в международном терминале Арланды.

Отбросы.

Приемный отец повторил это слово, когда в вечерних сумерках они стояли на морозе возле машины и она собиралась ехать обратно — в Стокгольм, в Крунуберг.

Дети словно отбросы.

Она не ответила, просто включила зажигание и поехала прочь, слишком быстро, учитывая заснеженные дороги.

Опять зевок, глаза пощипывает, пальцы на клавиатуре, на дисплее следующий документ, но тут кто-то резко распахнул дверь:

— Херманссон.

Эверт Гренс не постучал, просто ввалился в комнату.

— Заходи.

Он уже успел сесть, когда она оторвала взгляд от экрана.

— И пожалуйста, садись.

Щеки у него красные, шея тоже. На виске пульсирует жилка, как всегда, когда он взволнован.

— На трупе слюна.

Она посмотрела на него. О чем это он?

— Женщина в больничном кульверте. На ее теле слюна. Кто-то ее целовал. И этот кто-то, вероятно, встретился ей там, в туннелях, где она умерла. — Не ожидая ответа, он продолжал так же возбужденно: — Завтра. Анализ ДНК в Государственной экспертно-криминалистической лаборатории. В Линчёпинге. И все станет ясно. — Гренс улыбнулся. — Девочка, Херманссон. Дочь. Понимаешь? Она жива.

Шумный комиссар, насчет которого она так и не решила, симпатизирует ли ему или просто терпит, с силой хлопнул рукой по ее письменному столу. Схватил недопитый стаканчик с холодным кофе и залпом осушил. Встал, прошелся по комнате, обходя стопки бумаг на полу.

— Есть хочешь, Херманссон?

— Успокойся.

— Сейчас четверть четвертого. Значит, кафе на Цельсиусгатан только что открылось. Никаких итальянских булок, никакого кофе с молоком! Там подают нормальный завтрак, он-то нам и нужен.

— Вообще-то я не особенно проголодалась.

— Аппетит приходит во время еды. Мне нужна твоя помощь. Чтобы сдвинуться с мертвой точки, я сперва должен понять, как, черт возьми, четырнадцатилетняя девочка может пропасть на два с половиной года? В этой стране? При всей пресловутой защищенности и всех пресловутых социальных моделях, которыми восхищается и которые копирует весь мир? Я должен понять это еще до утра; по-моему, Херманссон, нужно срочно ее разыскать.

Снаружи стоял мороз, она это знала и все-таки удивлялась, как сильно он щиплет ей щеки, как трудно дышать, как тяжело идти.

Кунгсхольм лежал опустевший, квартал, обитатели которого были сейчас в других местах.

— Она же девочка.

Гренс двигался медленно, левая нога, казалось, беспокоила его больше прежнего.

— Да?

— Мы говорим о конкретном случае. Почему пропадает ребенок? Потому что это девочка, Эверт.

Он остановился, обеими руками потер левое колено.

— Знаю.

— И не понимаешь? Ведь так оно и бывает. И всегда так было. Девочка, которой плохо, молчит, уходит в себя. Мальчик протестует, хулиганит. Мы с тобой каждый день видим последствия. Мальчики — почти в каждом деле на твоем столе.

Она услышала, как у него в колене что-то щелкнуло. Два раза, громко, навязчиво, как пистолетный выстрел. И он зашагал дальше.

— А девочек не видно, Эверт. Потому что общество предпочитает мальчиков, которые дают выход своим эмоциям. Проводя полицейские операции, мы видим только мужчин, хватаем их, допрашиваем, сажаем. Хотя и я, и ты, и все остальные в этом здании знаем, что есть и женщины-преступницы, и их немало. Однако они интересуют нас гораздо меньше, потому что женщин реже приговаривают к тюремным срокам, а нам нужен результат, нужно закрыть дело.

Пять скользких ступенек, красная деревянная дверь с запотевшими стеклами. Херманссон оглядела обшарпанное кафе. Ночь на дворе, мороз донимал людей, рискнувших покинуть свои дома, кафе только что открылось, а половина мест уже занята.

— Ты ведь знаешь, за одинаковые преступления мужчинам и женщинам выносят разный приговор. На женскую преступность мы смотрим не слишком серьезно. Мы невежественны и полны предрассудков, Эверт. Демонизируем преступников-мужчин и маргинализируем женщин.

Стойка напоминала скорее кухонный стол — кофейники и большие тарелки с ломтями сыра теснились среди мисок с кашей и яблочным муссом.

— Что возьмешь?

— Булочки и кофе с молоком.

Гренс фыркнул:

— Я же сказал, здесь подают нормальный завтрак.

— Заказывай сам.

Посетители теснились один возле другого, таксисты и разносчики газет, подростки на пути домой. Она поискала свободный столик и наконец нашла один, втиснутый между пестрым музыкальным автоматом и некогда белым холодильником.

Гренс шел за ней, с двумя чашками кофе в руках.

— Остальное принесут через несколько минут.

Херманссон взяла одну чашку.

— Я не закончила.

— Я так и думал.

Она глотнула кофе. Горячо, обжигает горло.

— Казалось бы, совсем неплохо, в смысле для женщины, что ее судят не так сурово, а? Но… меня просто зло берет, ведь дело в том… женщин не приговаривают к тюремному заключению, их приговаривают к предохранительному надзору. А стало быть, они могут и дальше идти по преступной дорожке, тогда как его, мужчину, Эверт, мы видим и сажаем за решетку, хотя бы от случая к случаю.

Гренс поднял руку, встал:

— Подожди немного.

Он порылся в кармане, достал пятикроновую монету. Склонился над музыкальным автоматом, сунул монету в прорезь наверху, потом дважды нажал одну и ту же кнопку. «Тонкие ломтики», Сив Мальмквист. Акустика скверная, виниловая пластинка заезжена, голос певицы временами терялся в скрежете звукоснимателя.

— Е-шесть. Придется послушать два раза. — Он сделал пару танцевальных движений и сел. — Херманссон?

Она продолжила:

— Казалось бы, предпочитая сажать мужчин, мы даем женщинам поблажку, но на самом деле всего лишь действуем в продолжение старой установки — видеть среди детей мальчиков, а не девочек. Мальчиков мы наказываем, принимаем профилактические меры. На девочек же плюем, пусть замыкаются в себе, пусть пропадают, пусть опускаются на самое дно. — Она сглотнула. — Вот, Эверт, вот ответ на твое почему.