Исполнитель - Ольга Онойко

— Борис Палыч, — ошалело сказал в трубку Каша.

Тот засмеялся. Связь была хорошая, и он не мог не слышать, как Тиррей прыгает вокруг своего исполнителя и вопит: «Ска! Зка! Ска! Зок!»

В этом гитара хорошо разбиралась.

Уже у входа они встретились с Волковым. Басист привычно поприветствовал Аркашу словами: «Счастливый, подлец!» и столь же привычно шлепнул Тиррей по заду. Волчара больше всех завидовал Киляеву на словах, но никакой неприязни Каша в нем не чувствовал. Басист был слишком в ладу с самим собой, чтобы завидовать кому-то по-настоящему.

— Ланка с «И-цзин» начнет?

Ланка — это была вокалистка.

— Сказала, да. И еще «Реквием по деньгам», если вообще вторую песню слушать будут.

— А если третью будут? Это откажут после первой, а если не откажут, могут полпрограммы слушать.

— Вот делать ему нечего, как полпрограммы. Думаешь, мы одни тут сегодня?

— Н-ну…

— Тогда «Нежность».

— Сопли.

— «И-цзин» — интеллектуальщина. «Реквием» — хохма. Будет лирика. Полный комплект…

Борис заелозил на месте, завидев их. С одной стороны, он был занят: развлекал замдиректора, оказавшегося дамой — диетического вида, с преждевременными морщинами и сильно оттянутыми, как у статуи будды, мочками ушей. С другой стороны просто-таки вопияла необходимость схватить «Белосинь» под белы руки, увести в уголок и сделать внушение.

— Борис! — сказал Волчара, почтительно поздоровавшись с дамой. — Готова ли аппаратура, Борис? Можно ли начинать, Борис?

Люди, очень любящие себя, вызывали у Волчары неудержимый нутряной смех.

— Кажется, да, — неожиданно приятным голосом ответила замдиректора вместо недоумевающего менеджера. — Ваш, кажется… — она пощелкала пальцами, — мужчина там уже должен был… А это, как я понимаю, и есть живая гитара?

У Каши почему-то запылали уши.

— Да, — буркнул он. — Это Тиррей. У нас, — торопливо добавил он, — у нас в группе два живых инструмента.

Волчара вздохнул. Оно, конечно, редкий случай, тянуло похвастаться… но с несколькими живыми коллективу уже полагалось греметь по всей России, если не по телеканалам, то в интернете и гастролями, и объяснять, почему этого до сих пор не происходит, было очень сложно, трудно и неприятно. Впрочем, замдиректора не успела спросить, потому что из зала вышла вокалистка.

— Полина Кимовна, пожалуйста…

— А клавиши? — Полина подмигнула. — Вы мне не покажете живые клавиши?

— Клавиши уже на месте, — улыбнулась Ланка. — Пожалуйста…

В зале было темно. Сваренные ряды кресел стояли друг на друге у дальней стены, для Полины принесли из холла диванчик. На полуосвещенной сцене крупный, с квадратной челюстью и ежиком серых волос мужчина проверял провода.

Аркаша переглянулся с Тиррей. Оба едва сдерживали улыбку.

— Сирена Эрнестовна! — звонко, на весь зал, позвала Тиррей.

Мужчина поднял голову.

— Да? — отозвался он прокуренным альтом.

— А Эрвейле где?

— Придет, — лаконично ответила Сирена и вернулась к своему занятию.

— Уже слушать пришли!.. — забеспокоилась Ланка.

— Сейчас.

Замдиректора глядела озадаченно.

— Знакомьтесь, — вежливейшим голосом сказал Каша, — это Сирена Эрнестовна, наша клавишница. Эрвейле — ее инструмент, второй живой инструмент в нашем коллективе.

— Очень приятно, — профессионально заулыбалась Полина. — Простите, через двадцать минут следующее прослушивание, не могли бы вы…

И вдруг умолкла.

…Сирена однажды сказала, что его основная форма — белый Стейнвей. Эрвейле, клавиши рок-группы, отчего-то ее стеснялся и не принимал почти никогда, но основная форма узнается в любой — и в антропоморфной тоже. Легче легкого было увидеть в нем концертный рояль. Эрвейле напоминал интеллигентного викинга — высоченный, нечеловечески белокурый, с ясными глазами и благородным умным лицом, он прекрасно владел речью и был, кажется, человеком настолько же, насколько инструментом. Вот этому Аркаша мог по-настоящему позавидовать.

Странно они смотрелись, исполнительница и инструмент. Киляев понимал, что не стоит обо всех судить по ним с Тиррей, но… Сирена и Эрвейле жили куда дружней, чем они, куда гармоничней; настройка викинга-рояля всегда оказывалась идеальной, а ведь Каша с Тирь были практически как парень и девушка. Можно ли быть ближе со своим живым инструментом?

Интересно, как у них, у клавиш…

Сирена могла без особого труда зваться Сиреной, но Серегой было спокойней, и в Сергее Эрнестовиче ни на гран не чувствовалось фальши и лжи. Он мало говорил и ничего не рассказывал о себе. Очень любопытно было, как они ладят с Эрви, но спросить Каша стеснялся. «Кто о чем, — с нотой самобичевания подумал он, — а вшивый о бане».

Витя, ударник, негромко звякнул по тарелке.

— Начинаем, — сказал он.

Полина удобно расположилась на диванчике рядом с Борисом. Лана застыла посреди сцены, опустив глаза — входила в образ. Она нарочно выбрала самую сложную песню, понимая, что лирику или шутки может показать каждый первый, и вдобавок живой соло-гитаре, которую не покажет и один из десяти, нужно соответствовать…

Каша проглотил комок в горле.

— Пошли, — шепнул он на ухо Тиррей. — А, Тирям? Выдай соляк, чтоб все охренели!

— Х-хы! — высокомерно фыркнула она и передернула лаковыми плечами.

…И все-таки на самом деле больше всего его интересовало одно: кто научил Тирь заниматься любовью.

Аркаша стоял, расширенными глазами глядя в пустой зал, и держал Тиррей на весу — легкую, холодную, лаковую. Гладил кончиками пальцев напряженные струны, повторял в уме свою партию. Внутри у Каши было так же лаково, холодно и легко. Они с Тирь все-таки успели позаниматься, хотя и меньше, чем надо бы, но он знал, что сыграет. Дело было за ней.

Ланка, прильнув к микрофону, едва заметно покачивалась из стороны в сторону: ловила в темноте ту ноту, которую слышала только она.

Поймав — запела.

Молча, без слов: вокализ а капелла, который прекрасно и жутко звучал в тишине, но глупо и жалко, если в зале шумели, поэтому Ланке надо было сразу петь так, чтобы все замолчали. Ланка так могла. Аркаша облизнул губы и поставил пальцы в позицию.

Вступил Витя с ритмом. Волчара слушал Ланку и ждал.

«Ну! — подумал Аркаша так отчаянно, что заболело в груди. — Тиррей, пожалуйста!..»

И взял аккорд.

Тиррей застонала от страсти.

Она звучала сухим деревом и музыкальной сталью, но дрожала и пела так же, как в те часы, когда состояла из живой плоти — спутанных волос, длинных ног, нелюдского, пахнущего еловым лесом дыхания… Иногда Каше казалось: гитарой Тирь хочет его больше, чем девушкой, но исполнитель не может дать ей чего-то важного, и потому она пытается взять это у мужчины. Если бы она умела нормально говорить, он бы у нее спросил. Наверное спросил бы. Но она плохо говорила.