Замок четырех ветров - Валерия Вербинина

– Ну а Михаил? Как же он мог ничего не заметить, скажи на милость? Ведь когда затеваются такие дела, – тетушка заколыхалась от возмущения, – только слепой не увидит, что что-то готовится…

Я попыталась объяснить, что когда ты привык доверять человеку, в голову не придет, что он собирается поступить с тобой дурным образом.

– Ха, доверие! – фыркнула тетушка. – Доверие – это вздор! А я тебе скажу, отчего все происходит. Сначала граф Толстой напишет роман о том, как хорошо изменять мужу, а потом кто-то прочитает его – и что? Воспримет как руководство к действию!

Я вытаращила глаза.

– Ведь если сам граф Толстой написал, что можно изменять мужу, – увлеченно продолжала Дарья Семеновна, – значит, так оно и есть! Можно забыть и стыд, и элементарную порядочность, и… и про близких своих забыть, например!

И тут я поняла, что жестоко ошиблась в Дарье Семеновне. Повелительный тон, румянец, объемистый стан – ничто из этого, по сути, не имело значения, потому что прежде всего она была просто-напросто глупа.

У глупости есть множество оттенков, но глупость в сочетании с непробиваемой уверенностью в своей правоте – явно не то, с чем имеет смысл бороться. Я могла бы сказать, что граф Толстой – великий писатель и что «Анна Каренина» написана вовсе не для оправдания супружеских измен, могла бы доказывать, что жены уходили от мужей задолго до появления этой книги, могла бы привести десяток других доводов – они бы ровным счетом ничего не изменили, потому что Дарье Семеновне было удобнее верить, что граф Толстой сочинил роман сомнительной моральной ценности, что моя мать – бесстыдница, а отец – по меньшей мере слепец. Таким образом тетушка возносилась над моими родителями – и заодно над каким-то графом, которого знает и уважает весь мир.

– Хорошо хоть у Михаила хватило ума добиться перевода в другое место, – добавила Дарья Семеновна. – Могу себе представить, какие толки шли в уезде о вашей семье, а для девушки на выданье нет ничего хуже, чем такая вот история!

Тут довольно некстати я вспомнила, как развязно со мной стали разговаривать некоторые лавочники в Иллуксте, а еще – как местный священник перестал с нами здороваться, и отвела глаза.

– Значит, я права, – удовлетворенно констатировала моя собеседница. – Мать твоя и себе жизнь испортила, и вам.

– Но она все равно моя мать, – выдавила я из себя.

Теперь я уже жалела, что вообще приехала в Митаву.

– Ну вообще-то да, но когда будешь общаться с другими людьми здесь, в городе, лучше не упоминай о ней. Говори, что твоя мать умерла. Поверь, так будет лучше для всех, и в первую очередь для себя.

Я подумала, что тетушка не только глупа, но и бессердечна. Фарфоровые дети смотрели на меня с этажерки нарисованными глазами. Наверное, им было проще в тот момент, чем мне… Хотя, может быть, они тоже страдали – от сознания, что когда-нибудь кто-нибудь может их разбить, например.

«Я уеду, уеду, уеду… В Бауск, Шёнберг, куда угодно. Мое место все равно не здесь».

Но Дарья Семеновна еще не считала нашу беседу законченной. Она заговорила о том, где я училась, и о том, что я умею делать. Я призналась, что систематического образования не получила, немного знаю французский, совсем не знаю немецкого, но люблю читать и верю в самообразование.

Я ничуть не удивилась, услышав в ответ, что тетушка не видит в образовании для женщин никакой практической пользы. Разумеется, они должны уметь читать, писать и считать, но вот все эти новомодные бредни… женщины-врачи… женские курсы… Она говорила и говорила без устали, а я думала, что мне хочется есть.

– Зря Михаил позволил твоему брату остаться с матерью, – добавила Дарья Семеновна после того, как женская тема была более или менее исчерпана. – Уж поверь мне, это совершенно ни к чему! Твоя мать своим поведением доказала, что ни во что не ставит семейные узы, а раз так, доверять ей детей никак нельзя.

Она бросила на меня острый взгляд, ожидая одобрения своим словам – или намека на сопротивление, которое позволит ей развить тему и нагородить еще тысячу слов только для того, чтобы заставить меня с ней согласиться. Я, однако, молчала и поглядывала в окно, за которым был виден кусок двора и три дерева, возвышающиеся над оградой. Дарья Семеновна поджала губы.

– Ты всегда такая молчунья? – не удержалась она.

– Извините, – пробормотала я. – Просто я устала после долгой дороги. – Положим, дорога была не такой уж долгой, от Риги до Митавы ехать всего час и восемь минут, но не стоит забывать о том, что мне еще пришлось порядочно поблуждать по самой Митаве. – И… я с утра ничего не ела.

Тетушка всплеснула руками, заахала, заохала и вызвала Марию.

– Густав не любит, когда садятся за стол без него, – доверительно сообщила она мне. – Ну ничего, мы что-нибудь придумаем…

После переговоров на немецком горничная принесла хлеб, сыр и ветчину, немногим позже явились кофе и конфеты местной фабрики Ланковского. Тут, должна признаться, мое мнение о тетушке изменилось в лучшую сторону, потому что она настаивала на том, чтобы я ела, не стесняя себя, и велела Марии унести заветренный кусок сыра, а вместо него подать другой, свежий.

– Это все влияние Густава, – объяснила Дарья Семеновна. – Немцы – жуткие скопидомы, над каждой черствой коркой трясутся. Я пытаюсь его отучить, но пока не очень получается.

И она засмеялась неожиданно молодым смехом, который окончательно меня с нею примирил.

– А чем занимается ваш муж? – спросила я.

Дарья Семеновна оживилась и с увлечением стала рассказывать о своем Густаве: чем он торгует, как она его встретила, как он сделал ей предложение, как к этому отнеслись ее сыновья и их жены. Она была неутомима и неистощима на подробности, а по некоторым ее замечаниям я заключила, что она вовсе не так глупа, как мне сгоряча показалось. Верно, что ей недоставало тонкости и, может быть, умения воздерживаться от суждений о материях, которые находились выше ее понимания, но этим и исчерпывались ее недостатки.

Я уверена, что тетушка могла бы рассказывать о своем муже еще долго, но ее прервало появление горничной, которая доложила, что пришли от портнихи. Дарья Семеновна отпустила меня, и вызванный ею лакей проводил меня в приготовленную для меня комнату на втором этаже. Чемодан мой уже стоял там; я села на кровать напротив него. Перину нельзя было назвать ни слишком мягкой, ни слишком жесткой, мебель тоже была какая-то средняя, правильная, без собственной физиономии, на стене висела приторная красочная картинка, изображавшая замок с островерхими башнями. Сейчас мне кажется, что этот нарисованный замок – первый, который попался мне на глаза в Курляндии, – являлся предвестником того, что должно было случиться со мной в будущем, но если судьба и посылала мне тогда намек, признаюсь, я его не распознала. Куда больше меня заинтересовал увиденный за окном пестрый кот, который пытался подкрасться к голубям во дворе. Но голуби с шумом улетели, и кот стал разочарованно вылизывать лапку.

У меня было три дня, чтобы принять решение, оставаться ли в Митаве в семье Дарьи Семеновны или уехать с отцом в Шёнберг. Пока, признаться, я колебалась. Меня привлекала мысль жить в губернском городе возле железной дороги, ходить по замощенным улицам и записаться в библиотеку, чтобы без помех знакомиться с книжными новинками. Цивилизация очень облегчает жизнь; для того, возможно, она и придумана. Раньше мне доводилось жить в основном в уездных городках, а ведь Шёнберг – даже не город, там нет железной дороги и вряд ли обнаружатся мостовые и библиотека. Одно то, что в почтовом ведомстве несколько месяцев не могли найти человека, который согласился бы ехать туда помощником начальника отделения, говорило о многом. Может быть, Дарья Семеновна права и мне и впрямь лучше остаться в Митаве?

Возможно, все эти доводы убедили бы меня, если бы я не ощущала беспокойства за отца. Мать ушла и забрала с собой Сашу, и теперь, если я тоже оставлю отца, он будет совсем один, далеко от меня. Имею ли я право так поступить? Конечно, я могла успокоить себя соображением, что он сам уговорил меня ехать в Митаву. И все же… все же…

Чтобы немного отвлечься, я открыла чемодан и стала раскладывать свои вещи, но мне пришлось прерваться, потому что вернулся хозяин дома, и Дарья Семеновна пожелала познакомить нас. Густав Эссен оказался невысоким худощавым господином лет 45, с редкими светлыми волосами; по его жилету вилась солидная золотая цепь от карманных часов, в галстуке красовалась дорогая булавка. Рядом со своей дородной, ширококостной супругой, которая к тому же была на полголовы выше его, он смотрелся довольно забавно. Он неплохо говорил по-русски и пожурил меня за то, что я не телеграфировала им, каким именно поездом приеду, – они бы непременно встретили меня на вокзале.

Ужин получился почти семейный, не считая того, что Мария опять подала на стол заветренный сыр, причем хозяин дома с аппетитом его съел. На другой день я решила погулять по городу и без приключений добралась до набережной, напротив которой впервые увидела остров и выстроенный по приказу Бирона замок, где сейчас размещаются присутственные учреждения и губернская типография. Сияло весеннее солнце, вода казалась синей, как сапфир, по волнам плыли лодки и баржа, груженная песком, в лицо мне дул теплый ветер. В эти мгновения я почувствовала, что Митава мне решительно нравится. Когда нам кажется, что перед нами открывается новая жизнь, что угодно может вызвать наше воодушевление. Я прогулялась по мосту на остров, осмотрела замок вблизи и немного побродила по замковому саду и примыкающим аллеям, где было тихо, тенисто и лишь кое-где виднелись редкие прохожие. Мне захотелось купить открытку и отправить ее брату, но в ближайшем почтовом отделении почти все открытки были с немецкими надписями, а те, которые были с русскими, мне не понравились. Когда я вернулась домой, Дарья Семеновна встретила меня со строгим лицом.