Чудом рождённый - Берды Кербабаев

— Тот мир, верблюжонок, — могила. Одной ногой я стою на ее краю.

— Могила — это на кладбище?

— Вот, вот…

— Что-ж там хорошего? Там очень тихо.

— Никто не уходит туда по своей воле,

— Кто же тебя туда посылает?

— Смерть.

— Смерть?

— Смерть, верблюжонок. Наш последний попутчик.

— Если она уводит на кладбище, ни за что не пойду с ней по своей воле, — задумчиво, как взрослый, сказал Кайгысыз.

— И я по своей воле не пойду.

— Вот это верно, Нобат-ага! Живи всегда на этом свете!

— Молодец! Мудро рассудил.

— Нобат-ага, ты говорил о каком-то долге… что выполнишь его. Что это такое?

— Я должен рассказать тебе о Теч-сердаре. Твой отец был человек необыкновенный,

— Какой это — необыкновенный?

— Когда он стал юношей, наш аул кочевал возле Мерва. Ему показалось скучно там, и он один откочевал в Серахс.

— Почему?

— Кто знает… Думаю, что играли в нем какие-то неукротимые душевные силы. В Серахсе собрал он нукеров — воинов. Конь не просит платы за свою прыть… Однажды твой отец проезжал мимо мавзолея Мене-баба. В давние времена все знали, что был здесь город, но в тот год, когда твоему отцу приглянулась наша долина, никто здесь не жил.

— Как же это случилось?

— До того, как к нам пришли с севера солдаты русского царя, жизнь в нашем краю была тревожная, опасная. Если ты хотел жить вблизи от Копет-Дага, надо было покориться персидскому шаху. А туркмены готовы скорее сломать себе шеи, чем склонить их перед чужеземцами.

— Перед курдами в войлочных шапках?

— Да. И перед персидскими аламанами. Эти разбойники то и дело налетали на наши аулы, уводили в рабство и разоряли туркмен.

— За что?

— Ты, хан мой, еще многого не знаешь. Жизнь для сильных все равно, что жареная пшеница — ковурга — для зубастых.

И снова мальчишка вспомнил про толстогубого и задумался. Потом спросил:

— А сейчас чья ковурга?

— Того, кто ее жарит.

— Почему же толстогубый сын мельника ест ее один, да еще нас дразнит?

«Была бы у твоего отца мельница, ты бы ел халву», — подумал Нобат-ага, но, не желая огорчать сироту, сказал:

— Жизнь, верблюжонок, — ложка, пущенная по кругу. Сегодня сын мельника ест ковургу с кишмишом, завтра ты будешь есть плов с цыпленком…

Мальчишка даже проглотил слюну от такого пророчества, а старик продолжал свой рассказ.

— Теч-сердар, увидев, что в нашей долине земля тучная и вдоволь воды, решил тут остаться. Запомни, мальчик: тот, кто заново заселил нашу долину, был твой отец, А теперь я скажу тебе, как он заслужил звание сердара. 'Правда, толком я и сам не знаю, с чего заварилась каша. То ли с Ирана пошло дело, то ли с Афганистана… То ли где-то умер отец и поссорились, не поделили власти дза его сына, то ли в Герате началась война…

— А где он — Герат?

— В Афганистане.

— Это дальше аула Чачи?

— Подальше, мой хан, подальше.

— Так где же?

— В верховьях реки Теджен.

— Никогда о такой речке не слышал!

Издалека раздался детский голос:

— Кайгысыз!.. Хе-ав!

Мальчик рванулся было на зов, но задержался и спросил:

— Нобат-ага, ты посидишь? Не уйдешь?

— Ступай, верблюжонок, ступай! Я подожду… Кайгысыз исчез за пригорком и минут через пять, запыхавшись, вернулся к старику.

Старик и верблюжонок

Значит, в Герате началась война? Задремавший старик принял эти слова как свежую новость.

— Не может быть! — удивился он. — Кто тебе сказал?

— Ты же сам говорил!

— Ох, старость, старость, — закряхтел Нобат-ага. — Конечно, сам и сказал… Гератский хан не мог тогда справиться с врагами и позвал на помощь Теч-сердара. Тот отправился в Герат то ли с сотней, то ли с тысячью нукеров… воинов.

— С тысячей всадников?

— Никто не знает, сколько их было. Теч-сердар никогда не называл числа. Говорил: «Сколько надо, столько и было».

— Значит, отец воевал?

— Мало сказать — воевал! За три дня он разбил врагов Гератского хана. А потом целую неделю в Герате шло торжество. Только получилось, как сказано у Махтумкули: «Веселившиеся с утра, после полудня не смеялись». У хана разграбили казну. Воры оказались ловкие, никто не мог отыскать концов, и главный советник сказал хану: «Мы бессильны!» Хан рассвирепел. «Что ж, говорит, казну ограбили с помощью аллаха?» «Может тут другое, — говорит главный советник, а сам весь дрожит, — разве кто из верноподданных осмелится протянуть палец к казне вашего величества?» «Что ты хочешь сказать?» «В казну забрались чужие руки», — прошептал главный советник. «Чьи руки?» «Язык не повернется сказать!» «Приказываю!» «Вы, должно быть, знаете, что три дня назад Теч-сердар отправил на родину отряд всадников. Говорят, что несколько коней ушли под вьюками…» «Что же ты молчал?» «Мы не осмелились огорчать ваше величество. Только я готов поклясться, что насчет казны был приказ Теч-сердара». Хан сгреб красную бороду в кулак и задумался.

— Выходит, что отец мой был вором? — побледнев, спросил Кайгысыз.

— Потерпи, верблюжонок, слушай дальше. «Может, ты ошибаешься?» — сказал хан. «Клянусь кораном, это Теч-сердар! — повторил советник. — Не зря он торопится на родину». Что делать хану? Позвал он к себе Теч-сердара, а прямо его спросить: «Ты, мол, украл?» — тоже не решается.

— Почему? — упрямо добивался правды Кайгысыз.

— Боялся твоего отца. Рассердится Теч-сердар, порубит гератское войско, заберет остаток казны — только его и видели! Поэтому хан начал разговор издалека: «Почтеннейший Теч-сердар, — говорит, — для вас, верно, не тайна, что война сильно порастрясла нашу казну?» «А то как же!» — отвечает Теч-сердар. А хан своё: «Ваша, — говорит, — отвага, ваше беспримерное мужество помогли нам разбить врага. Мы вас будем помнить и благодарить всю жизнь. Но, может быть, вам в этой славной битве удалось захватить большие богатства?» «Куда вы гнете?» — спрашивает Теч-сердар. Хан дрожит, а все-таки допытывается: «Может, — говорит, — ваша добыча оказалась больше ваших желаний, и вы пожелаете сделать обратный вклад в нашу казну?» Тут Теч-сердар всё понял. «Вы считаете меня вором?» Хан замахал обеими руками: «Избави аллах!» Но Теч-сердар закричал: «Вот я и понял, наконец, мудрую поговорку: «Стараться для неверного — марать свою саблю!» Возьмите за горло своего казначея, своих чиновников, пусть развяжут языки, и не смейте обвинять в краже человека, пролившего за вас кровь!» Хан кричит: «Я вас и не обвиняю!» Но сердар тут сказал свое последнее слово. «Я могу стереть с лица земли все ваше ханство! Но я не разбойник и не грабитель! Я хотел помочь народу кончить несправедливую войну. А теперь получайте, что заслужили?» Сел на коня, крикнул: «Где ты, моя родина!» И ускакал.

Нобат-ага распалился от собственного рассказа и уже сам не мог бы отличить в нем правды от выдумки.

— Эх, ошибся отец!.. — тихо сказал мальчишка,

— А что бы ты сделал на его месте?

— Забрал всю казну.

— Это бессовестно, хан мой,

— А клеветать совестно?

— Теч-сердар был мудрым вождем, далеко видел. Он знал, что правда выплывет наружу, надо только потерпеть.

— У меня не хватило бы терпения, — сурово сказал мальчишка.

— Это плохо. А вот гератский хан, поняв, что зря оскорбил Теч-сердара, сам взялся за розыск и оказалось, что кражу совершили казначей и главный советник.

— Негодяи!

— Гератский хан повесил обоих.

— Правильно сделал!

— Потом… — сказал Нобат-ага и задумался.

Он смутно вспоминал то, что сам слышал от других, — как хан посадил на верблюдов дочерей главного советника и казначея, отправил их в подарок Теч-сердару и попросил у него прощения. Он смутно вспоминал, как стройная Баныгуль появилась в ауле, как она стала женой Теч-сердара.

Не выдержав долгого молчания, Кайгысыз спросил:

— Так что же было потом?

— Потом гератский хан навьючил на верблюдов дорогие подарки, отправил их твоему отцу. Вместе с подарками послал своего помощника, чтобы тот от ханского^ имени попросил у сердара прощения,

Кайгысыз вдруг почувствовал, что ему очень хочется есть, и невольно спросил:

— Куда же делись эти подарки?

— Не торопись, верблюжонок, дойдет речь и до них.

— А отец еще раз ездил в Герат?

— Отец, отец… — вздохнул Нобат-ага и погладил мальчика по жестким волосам, — давно он ушел из этого мира…

Кайгысыз опустил голову, поскреб землю обломанным прутиком и прошептал:

— Мне кажется, что я тоже помню, как положили отца на что-то длинное-длинное, как лестница, и унесли. А маму не помню.

— Твоя мама была красавица, отец ее очень любил, — старик заглянул в лицо Кайгысызу.

Глаза у мальчика были карие, такие же, как у матери. Теч-сердар и старшие братья Кайгысыза — все синеглазые. Нобат-ага вздохнул: